— Петрик, мы же почти дома…
— Скоро вечер, и не дай бог встретить полицаев. Ты же знаешь, чем это может кончиться, — сказал он уже раздраженно. — Так что лучше заночевать здесь. К тому же я действительно дальше не могу идти.
— Подожди, Петрик, подожди, — уговаривала Пашуня с надеждой в голосе. — Кто-то едет. Слышишь, колокольчик?
Из серой дымки, которой был затянут, словно паутиной, весь этот пасмурный день, появились неясные очертания упряжки. Гнедые, закусив удила, бодро бежали в облачке пара, выбивавшегося из раздутых ноздрей. Став посреди дороги так, что объехать ее было невозможно, Пашуня замахала обеими руками.
— Тпру-у-у! — ездовой натянул вожжи, и лошади остановились. — Чего тебе надо? Что случилось? — прохрипел старик недовольно.
— Дяденька, подвезите нас в Леоновку! Мы сегодня целый день в дороге. Так устали, что дальше уже идти не можем. Подвезите нас… — умоляющим голосом просила Пашуня.
— В Леоновку? Мне не совсем по пути…
— Мы вам заплатим. Помогите, прошу вас. Брата домой провожаю. Он совсем из сил выбился, не может идти.
— Откуда это он, такой немощный? — уже более добродушно поинтересовался старик.
— Из плена… Почти три года был в Германии, — рискнула Пашуня.
— Ох, беда-то какая. Ладно уж, садитесь, раз так, подвезу… В Леоновку? Чьи же вы будете? Я ведь всех знаю в здешней округе, — добавил он с гордостью.
— Марии Мамонец дети, — выпалила Пашуня, боясь, чтоб не отказал старик. — Может, слышали?
— Ну как же, как же… Там у лесочка хутор под дубняком? Два взрослых сына? Верно? Как же не слыхать? Слыхал… Хозяйственная женщина… Вйо-о! Ан-но! Быстрей пошли! Вйо-о! — прикрикнул он на лошадей, которые, почувствовав тяжесть, замедлили бег.
— Остаться вдовой и воспитать четверых — это дело нелегкое, совсем нелегкое. Да еще все хозяйство на плечах, и всю мужицкую работу тянуть надо одной. А ты кто будешь? — обратился он к Пашуне. — Не та, случайно, что замуж вышла в каком-то большом городе за того… фершала…
— Да, это я, Прасковья.
— Прасковья… Ну, это совсем другое дело, Прасковья, — повеселел старик. — Как же не подвезти, ведь свои же. Так, значит, гостя дорогого везешь? Брат из плена вернулся… Вот уж радость для матери будет! Вйо-о! Не ленись, лошадушки! Живей! Еще! Еще! — крикнул старик, и кнут удальски засвистел в морозном воздухе.
Скрипели по снегу полозья, фыркали кони, Пашуня о чем-то задушевно беседовала со стариком… Но все это проносилось мимо Петра. Истосковавшись по родине, он жадно всматривался в знакомые места. Здесь ему дороги каждый хуторок, каждый колодец с длинным, уткнувшимся в небо журавлем. Он вспомнил лето, когда мать поднимала его и Николая рано утром, до восхода солнца, и брала их с собой на сенокос. Земля была холодная и сырая, вся в утренней росе. Свежая стерня больно колола ноги, хотелось спать. Над лугом стоял плотный неподвижный туман с запахом трав и цветов. Солнце, краешек которого появился на горизонте, заливало розовым светом нежную зелень неба, и, наконец перевалив через горизонт, тяжело поползло к зениту. Затухала последняя звезда, тускнел и исчезал месяц…
Зимний лес, стоявший на горизонте узкой полосой, постепенно приближался, все больше врастал в небо и вскоре превратился в большую темную стену, на фоне которой в вечерних сумерках белел маленький хуторок.
Сердце дрогнуло и забилось, тяжелые удары подкатывали к самому горлу. Два года плена, казалось, стерли из памяти черты родных. Мать, наверное, постарела, отчим Виктор Акимович, шутник, тоже постарел, Николай еще более возмужал, а Ядзя… А вот Ядзю он не помнил, не мог представить себе ее — лицо, голос, походка совершенно забылись за два года.
С хутора доносился вой собак. Он пронзал вечернюю тишину, ударялся об обледеневшие деревья.
— Собаки воют на мороз, — сказал протяжно старик.
Кони остановились у тропинки, которая вела от дороги вдоль леса прямо к хутору.
— Ну вот вы и дома, — заулыбался старик.
Пашуня, не зная как отблагодарить, старалась сунуть ему в руку несколько марок. Он неловко отнекивался, повторяя, что свои же, а если бы чужие, то ни за какие деньги не повез бы, самому домой надо спешить.
Петр медленно шел по знакомой тропинке, которая вела к хутору, и старался увидеть на ней следы: матери, Николая, Виктора или Ядзи?
— Еле-еле уговорила взять, — догнала брата запыхавшаяся Пашуня.
Когда они подошли к дому, собаки, спущенные на ночь с цепи, яростно набросились на плетень. Но, почуяв своих, недоуменно затихли, а затем, принюхавшись, опустили к земле морды, завиляли хвостами и радостно заскулили.