А если и назвать «нищетой», то она невольная, навязанная как реалиями XX века вообще, так и пореволюционной советской действительностью. Ровесник и земляк Прасолова А. Жигулин, пройдя лагерный курс «воспитания» (как и Заболоцкий), признавался: сама реальность внушала, «что мир из черного и белого, по существу, и состоит». Прасолов был по другую сторону лагерной ограды, но не миновал других оград и испытаний.
Два глобальных и грозных явления питают зрелую лирику Прасолова: война и технический прогресс. Потрясенный созидающей и одновременно губительной мощью человека, он будет до конца своих дней распознавать и примирять эти противоначала, в немыслимом единстве которых — драма мироустройства и самого человеческого существа. Эта антиномичность распространится буквально на все, к чему ни прикоснется его слово: быт и бытие, прошлое и настоящее, земля и зенит, красота и уродство, любовь и похоть, слепота и озарение, высота и бездна и т. п. Постоянно, рискуя быть однообразным, он возвращается к главной своей мысли — и эта мысль о расколотости мира, о гибельном противостоянии полюсов. Что с нами происходит и где мы окажемся завтра? Мир перед взлетом иль перед гибелью своей? Потеряем ли мы все земные дороги или вновь обретем их в мирозданье? Для него мир не божественная гармония, а грохочущий сосуд борьбы природных и общественных стихий. Кто может управлять ими? Кто вразумит этот клубящийся хаос? И как поведет себя покоренная природа, та самая гора, из которой вырвали нутро, словно довременный плод? А ведь старались пользы ради…
Контрастные пары, или концептуальные антиномии, которых у него предостаточно, — не просто поэтический прием, это стало творческим методом Прасолова, способом познания мира в его новом состоянии. И чем резче, чем наступательнее проявляет себя один из полюсов, тем воинственнее и грознее отвечает ему другой. Подобное можно увидеть не только в стихах о войне или в картинах природных катастроф, но даже в самых «мирных» пейзажах.
Все у него выстраивается по закону контраста: если перед нами непроглядный мрак, то он должен быть «лучом неистовым расколот»; если прошлое — беспросветная нищета и горе, то настоящее — радость и счастье; если измятый рупор, то из него льется чудная музыка; если цветут сады, то их обожгут морозы; если идет колонна могучих машин, то она раздавит несчастную собаку и т. п. От этих резких противодействий мир как бы перекашивается, смещается со своей оси и обретает какое-то зыбкое, крайне ненадежное равновесие. Нет на земле, нет в этом мире «незыблемых гарантий», все текуче и взрывчато, все может измениться на глазах. Умей жить так, «чтоб с каждым утром заново родиться». Всеми своими формулами-антиномиями Прасолов ведет яростный спор с обезличенным советским «инкубатором», с бездуховностью и застоем, с мифом о конечности истории, на радость остановившейся в развитом социализме. Современники этого в нем не увидели, однако тут кроется главная причина его самоубийства: не одолел «мертвую жизнь».
Все видимое у Прасолова — это арена яростной борьбы живого и мертвого. Новое, молодое рождается у него трудно, с болью, с неимоверным напором — иначе ему не пробиться на свет.
Природа у него не знает церемоний — она и могуча, и животворна, и прекрасна, но и губительна и страшна в разгуле своих стихий. Однако мир Прасолова — это не только природа, но и все, что создано человеком, та самая ноосфера, о которой так много сказано; это и зона его устремлений — звезды, вселенная, космос. И хотя эта ноосфера (он обостренно чувствовал ее) замешана на научных расчетах, на усилиях человеческого разума, вряд ли она гармоничнее слепых природных стихий. Она так же безотчетно губит человека — своего творца, как молния или землетрясение. «Безумье сил и скоростей» оказывается сильнее «техники безопасности», сильнее всяческих расчетов, ибо, по закону контраста, умножая свое могущество, спасая себя от ударов природных стихий, человек одновременно отдает себя во власть стихии прогресса. Отсюда такое обостренное — почти на крике, на рыдании — восприятие времени и всего происходящего: «Природа в припадке слепом»; «Разгаданы тайны людьми — на благо земле иль на гибель?». И наконец: