А потом они снова дрались, Квинн нападала, Лиам защищался, а потом наоборот.
Тренировка отняла у нее все силы и энергию. Обучение оттеснило тьму, по крайней мере, на некоторое время. За последние несколько часов она почти снова почувствовала себя самой собой. Почти.
После того как Лиам в двухсотый раз ударил ее по заднице, она уже не так быстро встала. На самом деле, Квинн вообще не вставала.
Она задыхалась, грудь вздымалась, легкие горели, каждая мышца ныла. На животе, торсе, руках и плечах уже расцвели синяки.
Лиам навис над ней.
— Время перерыва.
Она смотрела на прямоугольник неба над головой, облака теперь казались белыми, а не серыми, с оттенками розового, фиолетового и абрикосового, когда солнце опускалось за линию деревьев на западе. Воздух становился все холоднее, но Квинн этого не чувствовала: час назад она разделась до футболки.
— Ты теряешь внимание. — Лиам сидел на краю большого пня и проверял бинты под своей рубашкой, практически не чувствуя ветра. — Ты уже забываешь, чему я тебя учил.
— Вы собираетесь отпустить Лютера. — Слова вырвались у нее прежде, чем она успела подумать. Это не давало ей покоя с момента дурацкой встречи в мэрии.
Вчера Дейв Фаррис объявил, что завтра днем совет освободит Джеймса Лютера, изгнав его из Фолл-Крика под страхом смерти.
Ханна и Бишоп не изменят своего мнения. Лиам, между тем, был другим. Лиам был солдатом, воином. Он делал то, что требовалось.
Если кто-то и мог изменить результаты голосования, то это он.
Лиам смотрел вдаль на деревья, его лицо оставалось невозмутимым.
— Это не мне решать.
— Черта с два. Ты спас наш город. Как скажешь, так и будет.
— Здесь не диктатура. Я даже не в городском Совете. Пока что Совет решает.
— И ты собираешься просто стоять и смотреть, как убийца остается безнаказанным?
— Если Совет так проголосует.
— Это полное дерьмо, и ты это знаешь.
Долгое время никто не говорил. Сила вернулась к ее измученным конечностям, даже когда гнев разгорелся внутри нее, горячий и опасный, как провод под напряжением.
— Тебе следовало бы его прикончить.
— Я же сказал не мне решать.
— Ты должен покончить с ним. Ты знаешь, что это правда!
— Тебя что-то беспокоит. — Лиам сказал это как утверждение, а не как вопрос. — Что-то большее, чем Лютер.
Сомнение зародилось в ее душе. Квинн почти сказала ему. Чуть не проболталась о том, что произошло после нападения собак, о странных, угрожающих незнакомцах.
И о Саттере.
Возвращение Лиама идеально отвлекло внимание. Никто не задавал вопросов по поводу истории Квинн и Майло. Солгать оказалось легко. Возможно, слишком легко.
Чувство вины укололо ее, когда она наблюдала за Лиамом. Квинн не любила врать, и ей не нравилось просить Майло подыграть ей, но она знала, что они скажут, знала, что скажет Лиам.
Пусть взрослые разбираются с Саттером. Те, у кого больше навыков, больше опыта, кто-то больше, старше, лучше. А может, они вообще ничего не будут делать с Саттером.
Глупый городской Совет ни черта не сделал с Лютером. Они собирались его отпустить.
Она больше не могла им доверять. Она не могла доверять никому, даже собственному предательскому сердцу.
Но Квинн знала одно — она могла позаботиться обо всем сама. Она ведь убила Розамонд Синклер своими собственными руками?
Лютер все еще жив.
Саттер все еще на свободе.
Воющая боль внутри нее, страдание, пустота и отчаяние — это не закончится, пока они не окажутся на глубине шести футов.
Лютер находился под вооруженной охраной. Квинн не могла добраться до него. Как только совет отпустит его, он уйдет прочь. Далеко.
Саттер, с другой стороны…
Саттер управлял ополчением, вступил в сговор с Розамонд и посеял хаос в Фолл-Крике. Саттер убил ее мать.
Ужасные образы промелькнули у нее перед глазами: Октавия стоит на коленях на снегу перед ступенями здания суда, руки связаны, иссохшие щеки, пустые глаза. Трупы, падающие с каждым выстрелом из ружья, Саттер, держащий оружие, удовлетворенно кривящий губы, его глаза, сверкающие жестокостью.
— Квинн, — позвал Лиам.
Она чувствовала это — опасное подводное течение прямо под ногами, тьму, которая готова поглотить ее целиком. Это низкое жужжание под кожей, режущее, как тысяча бумажных порезов.
Тогда она поняла, что будет делать. Почему она не хотела никому рассказывать о том, что видела.
В ее голове возникли зачатки плана, грубые и бесформенные, меняющиеся, как масло на воде. Семя чего-то, формирующееся в жизнь.