— Они даже не пошли к соседям или на заправку в соседнем квартале, чтобы взять то, что им требовалось силой. Все время говорили, что кто-нибудь придет. — Ксандер покачал головой в отвращении, в горьком негодовании. — К тому времени, когда они опомнились, все магазины уже обчистили. Черт, в кинотеатре не осталось даже конфет.
Он тяжело дышал, ноздри раздувались, глаза стали отрешенными, словно Ксандер видел разыгравшуюся перед ним сцену, не имеющую ничего общего с пляжем.
— У нас закончился собачий корм. Моя мама просто сказала: «У нас ничего нет для него».
Квинн уставилась на него, пораженная.
— Что?
— Я знал, что ты поймешь, — проговорил он напряженным голосом. — То, как ты сражалась вместе со своей собакой. Я видел эту связь. То же самое у меня было с Ринго. Я бы никогда не сделал этого. Я бы лучше умер. Они тоже это знали. Вот почему они послали меня на поиски, хотя я понимал, что там уже нечего искать. Я пошел, а когда вернулся, они ждали меня с ужином.
Желудок Квинн забурчал, кислота поднялась в горле. Конечно, такое могло случиться. Если вы умираете от голода, а выбор стоит между домашним животным и вашими детьми…
Она стиснула челюсти. Она не могла представить, что пожертвует Призраком. Не могла. Пес с радостью положил бы себя за свою семью, отдав все благородные, рыцарские кости своего тела. Он демонстрировал свою беззаветную преданность снова и снова.
Что-то похожее на жалость зародилось в ее груди.
— Что ты сделал?
Ксандер уставился на маяк, ярко-белый на фоне сумрачной воды. Нигде не было огней, ни одного фонаря, чтобы направить заблудившихся моряков домой.
— Внутри меня что-то сломалось. Во мне появилось столько злости. Я знал, что если останусь, то сделаю что-нибудь, наврежу своим родителям, может быть, не знаю. Я собрал свои вещи и ушел. Сказал им, что они меня больше не увидят. Они перестали быть моей семьей.
Он вздрогнул, словно выходя из оцепенения.
— Они все равно уже мертвы. Они никак не могли выжить.
— Мне жаль, — проговорила Квинн, не зная, что еще сказать.
Его лицо ожесточилось.
— Это время моей жизни закончилось. Я вернулся в общежитие, нашел нескольких своих друзей, которые все еще пытались выжить, и мы ушли вместе. Пробирались через город, подбирая по пути новобранцев. Чем сильнее мы становились, тем легче нам было. Я не думаю о прежних днях. Мы просто живем настоящим. Это лучший способ.
Ксандер чувствовал себя потерянным, подавленным и злым. Они все такие. Черт, она тоже. Может, в конце концов, они не так уж сильно отличались от нее.
Но Квинн не спятила. Пока нет.
— Почему? — спросила она, искренне желая понять.
— Потому что это дает тебе то, что ты хочешь. Думаешь, хоть одно правительство когда-либо преследовало наши интересы? Любой закон? Любое агентство или компания? Это все для того, чтобы держать нас внизу, сделать нас рабами, украсть американскую мечту прямо у нас из-под носа. Они дали нам форму власти, но сделали нас бессильными!
Его голос возвышался с бесстрастным гневом, когда Ксандер говорил, размахивая руками, чтобы подчеркнуть свои слова. Казалось, он жаждал объяснить, привлечь ее на свою сторону. Он хотел, чтобы она поверила.
— Вот так мы вернем эту власть, так сделаем мир нашим!
— Уничтожив все?
— Не все — только то, что порабощает нас, искушает, тянет обратно в рабство. Овцы все еще цепляются за старые вещи, за мертвые мечты — угловой офис, слепое стремление вверх, шикарная работа, шикарные дома и выходные на яхте. Они хотят, чтобы их телефоны, планшеты и телевизоры вернулись, чтобы они могли омертветь, онеметь, как наркоман от наркотика.
Квинн с трудом сдержалась, чтобы не закатить глаза.
— Значит, вы пытаетесь помочь людям?
— Неа. Это не наша работа — приводить их в чувство. Мы заботимся о себе, живем так, как хотим жить, и распространяем послание через нашу работу. Те, кто похож на нас, придут к нам по своей воле. Как ты.
Он говорил как сумасшедший. Она не могла понять, верит ли он в ту чушь, что несет, или понимает, что его последователям нужно вероучение, догма, какая-то идеология, за которую можно держаться, когда привычный мир распадается на части.