– Я понимаю, вы проспали серьезное дело… Надо вам знать, что сонливость опасная штука. Даже чумная бацилла становится беспомощной в организме суслика, когда зверек находится в состоянии спячки. И еще позвольте вам заметить, – повысив голос, продолжает он, – что я для вас не Владимир Петрович! Я – директор института, извольте отчитаться, что вы делаете у меня!
Теперь ученому более чем очевидно, что он ошибся в молодом ассистенте, такие не достигают вершин совершенства.
Работы над тканевой терапией успешно продолжались. Снедаемый жаждой проверить свое открытие как можно скорей, Филатов сумел убедить в этом своих помощников, влюбить их в тканевую терапию. Горячо они тогда потрудились, и не без успеха. Филатов так вспоминает о тех удивительных делах:
– Ей было немногим больше тридцати пяти лет. Тихая, безропотная, она стойко переносила свои страдания, верила, что выздоровеет и вырастит своих детей. Туберкулез протекал неблагоприятно. Открытый процесс с кавернами, потами и обильным выделением мокроты глубоко обессилил больную. Частое кровохарканье, высокая температура, язвы на гортани и голосовых связках, делающие невозможным что-нибудь проглотить, предвещали скорый и скорбный конец.
Я не был уверен в успехе, но долг обязывал меня ее поддержать. Я подшил ей на шее лоскут трупной кожи, выдержанной на льду, и не без волнения ушел из института домой. Всю ночь напролет мысль об эксперименте не покидала меня. Поднимаюсь утром по лестнице института и тревожно спрашиваю себя: каково теперь ей, неужели все так же? Навстречу мне спешит ассистентка. Она улыбается, должно быть добрая весть, – но кому посчастливилось сегодня? «Поздравляю, Владимир Петрович, – говорит она мне. – Бойченко стало лучше». Я забываю сказать ей спасибо и, не заходя к себе в кабинет, бросаюсь в палату… Больной действительно лучше, она может есть. Больше меня поражен терапевт; трудно поверить – язвы в гортани начинают рубцеваться. Еще две пересадки кожи на шею, две на грудь и одна на лопатку, и в состоянии больной наступает решительная перемена: выделение мокроты падает с трехсот до тридцати кубиков в день, температура снижается, язвы заживают, появляется аппетит, и Бойченко вскоре способна будет вернуться на работу…
Вспоминаю другого больного, с туберкулезной язвой кисти правой руки. Распухшие пальцы, покрытые плотными корками, местами изъязвленные, не сгибались. В тридцать два года человек лишился трудоспособности. Мы подсадили ему лоскут кожи, взятый у трупа, и три дня спустя зарегистрировали первые перемены. Исчезли корки и язвы вблизи пересаженной ткани. На десятые сутки отечность стала спадать, корки исчезли всюду. На двадцать шестой день их уже не было и наступило выздоровление. Больной мог наконец сгибать пальцы и работать…
Это были напряженные дни. Мы работали без устали, не позволяя себе лишней минуты покоя. Не хватало времени порой оторваться от дела, чтобы выпить чашку черного кофе. У каждого из нас свои маленькие радости; черный кофе – моя давняя слабость. Еще я люблю после трудного дня улечься в постель и написать перед сном страницу-другую мемуаров. И от этого пришлось отказаться: добравшись до кровати, я не был в состоянии думать и тут же засылал… В тот день, когда больной сжал руку в кулак и с пальцев его исчезла последняя корочка, я дал волю желаниям и на радостях расписал филенки моей двери красными гномами. В минуты душевного подъема мне не под силу видеть скрашенную поверхность неразрисованной…
Еще одного больного я мысленно вижу перед собой, – вспоминает ученый. – Ему исполнилось всего лишь двенадцать лет. Он родился в Испании, лишился в Сан-Себастьяне родителей и был оттуда привезен в Одессу. Мальчик попал под проходивший автобус и пострадал: колесом у него содрало кожу с колена и бедра. Кость осталась нетронутой. Рана после лечения покрылась рубцом, стесняя движения ноги. В одном месте под коркой все еще накапливался гной. Ребенок страдал от необходимости носить на ране повязку, щадить больную конечность и держаться в стороне от своих резвых друзей. Легко ли сидеть неподвижно, когда так сильно желание взобраться на дерево или броситься бежать!
Два года с половиной мальчика по-всякому лечили: пересаживали ему его собственную кожу, вынуждали подолгу лежать без движения, рану обжигали, облучали горным солнцем. Она немного очищалась, но никогда не заживала вполне.
Мы решили испытать наш метод тканевого лечения. Мальчика оперировали: вырезали на животе лоскут кожи в шестнадцать квадратных сантиметров и оставили его на льду. Шесть суток спустя ребенка подвергли второй операции: ему удалили кусок кожи возле рубца и вшили в это место лоскут, охлажденный в леднике. Прошло пять дней, и язва стала очищаться. На семнадцатые сутки она зажила. Улучшилось движение в коленном суставе, уменьшилась хромота. И вдруг случилась новая беда – мальчик упал и повредил больную ногу. На этот раз мы подсадили ему пять кусочков трупной кожи на голень – и вскоре излечили его. Рана исчезла, и движения ноги стали лучше.
Как все-таки объяснить уход ученого в общую клинику? Действительно ли он рассчитывал использовать открытие как лечебное средство, подарить человечеству панацею против всяких страданий и бед? Так ли в самом деле было сильно вмешательство чувств, оттеснявших трезвый голос рассудка? Допустил ли ученый ошибку, приняв решение вести исследование вширь? Неужели он предпочел малодоказательные удачи одной – глубоко обоснованной? Не было ли, наконец, у Филатова другой какой-нибудь цели?
Филатов не намеревался ни подарить медицине новый способ лечения волчанки, ни рекомендовать его клинике вообще. Ученый тянулся к таинственному процессу, связанному с пересадкой трупной кожи, искал средства его разгадать. Именно склонность к научному анализу, надежда подглядеть у постели больного сущность того, что природа так тщательно скрывала, изучить на различных заболеваниях действие веществ, стимулирующих деятельность больного организма, – подсказали ученому широко применить пересадку. Добытые результаты тем и дороги были, что они повторялись на многих больных, подверженных разнообразным страданиям.
Первое, в чем Филатов мог убедиться, – эдо в свойстве трупной кожи проявлять себя в организме по-разному. В одном случае пересадка гасила воспаление, в другом – восстанавливала эластичность склеры – белка, возбуждала деятельность соединительной ткани, рассасывала рубцы, возвращала прозрачность роговой оболочке.
– Иначе говоря, – поспешили откликнуться противники, – универсальное средство против всякого недуга.
– Вовсе нет, – возражал им ученый. – Я понимаю это по-другому. Причины и характер болезней слишком различны, чтобы одно какое-либо средство могло их устранять. Одному лишь организму природа открыла, как исцеляться от всяких бед. Он делает это часто без нашей помощи и даже иногда ей вопреки. В этих случаях мы, клиницисты, не знаем, как к организму подступиться, а он, бедный, в свою очередь, не знает, куда деваться от нас… Трупная кожа рождает вещества, которые приводят в движение внутреннюю панацею организма, заставляют его лучше защищаться и отстаивать себя…
Второе, что вывел из своих наблюдений ученый, относится к категории понятий, известных под наименованием сомнений. Филатов усомнился в том, что свойства, открытые у трупной кожи, присущи только ей. Какие могли быть у природы основания дать этой ткани подобное преимущество? Вещества, образующиеся в охлажденной кожной ткани, должны возникать во всякой другой. Подшитая или подсаженная к страдающему органу, она также, вероятно, способна приносить человеку исцеление.
Сомнение прочно засело в сознании ученого. Неужели все живое в организме образует на холоде новые качества? Если это так, нет ли тут пути к разгадке веществ, накапливающихся в трупной ткани?
В клинике, где не остыл еще жар экспериментаторства, исследования шли своей чередой. Верный правилу проверять свои идеи на большом круге болезней и на значительном количестве больных, Филатов начал исследования с глазных болезней и кончил всеми заболеваниями, известными общей терапии. Под веко пораженного глаза подшивали слизистую оболочку губы, ткань детского места, взятого у родильницы, кусочек печени, кожи, консервированные на холоде. Ткани подшивали на животе, на спине, на лопатке, всаживали в отверстие, образуемое ножом в коже больного, а лечебное действие сказывалось на течении болезней в самых различных частях организма. Даже такое заболевание, как поражение зрительного нерва после отравления метиловым спиртом (одна рюмка его вызывает инвалидность, потерю зрения или смерть), под действием кусочка плаценты меняло свое течение. Больной, стоящий на грани слепоты, вновь обретал зрение.
Предвидение Филатова и практика его клиники сошлись на том, что необязательно лечить страдающие органы родственными тканями. То, что достигалось подсадкой роговой оболочки или лоскута кожи в случаях кожного туберкулеза, стало возможным достичь кусочком плаценты или слизистой оболочки губы, предварительно выдержанных на холоде. Подошьют ли эту ткань вблизи пораженного места или зашьют ее под кожу в любой части тела, результат будет тот же. Не изменится он также оттого, что из тканей будет сделан водный экстракт, который будет впрыснут больному, или из высушенного материала изготовят порошки для приема внутрь, или введут в организм кашицу из тканей. И кровь, и спинномозговая жидкость, и содержимое глаз, сохраненные на холоде, будучи введены под кожу, окажут лечебное действие.