На грани жизни и смерти

Я одолел свои и чужие сомнения, взял у трупа роговицу, выдержал ее трое суток на холоде и пересадил слепому. Мне сильно не повезло, под бельмом обнажился мертвый хрусталик. Операция осложнилась: не то кровь излилась в стекловидное тело, не то отслоилась сетчатка, – слепой не прозрел. Зато на вопрос, с которым я обратился к природе, последовал утвердительный ответ. Трупная роговая оболочка прижилась и осталась прозрачной. Время убедило меня, что такая роговица, выдержанная на холоде, скорей и лучше приживается, чем взятая из глаза живого.

Я мечтал уже о том, что смогу сохранить роговицу в состоянии анабиоза на грани жизни и смерти и возвращать ее к жизни во время операции, как американские фермеры оживляют божьих коровок, которых они держат в своих ледниках на случай появления вредителей.

Таков был итог: холод не только остановил умирание роговицы, но и повысил жизнестойкость ее. Какие силы определили этот процесс – на это я тогда не мог еще ответить. То, что я знал о влиянии холода на организм, было слишком элементарно. Мне было известно, что нет такой низкой температуры на земле, к которой жизнь не приспосабливалась бы. Некоторые бактерии не погибают при температуре ниже нуля. Рыбы оживают после того, как их замораживали до минус пятнадцати, лягушки – до минус двадцати восьми, а улитки – до минус ста двадцати градусов… Позже я узнал, что внезапное охлаждение роговицы вызывает у нее излучение коротких ультрафиолетовых лучей… Мне стало также известно, что картофель, хранимый при температуре, близкой к нулю, обнаруживает высокое содержание витамина. Это все, что я узнал из области, в которую невольно вступил.

Вы скажете, мой друг: «Довольно, спасибо, остальное мы читали в ваших статьях, слыхали не раз на докладах». Нет, уж вы извините, вам придется дослушать меня до конца. История охотно повествует о Наполеонах и умалчивает о тех, кому полководцы обязаны своей славой. Долг мой помнить о людях, без помощи которых я добился бы немногого, а возможно, и ничего. Трупные роговицы к нам в дверь не стучались, их надо было еще добывать. Ни один родственник не согласится оставить покойника без глаз. Официального разрешения нам долго не давали. Мои сотрудники – вы знаете и видели их, великое спасибо им за труды – собирали материал в больницах. То был нелегкий труд…

Я не единственный одержимый в нашей клинике, мои помощники такие же безудержные, как я. Люди с черствыми сердцами, уравновешенные, спокойные, не уживаются у нас. Мои ассистентки устремились за материалом в морг. Они понимали, что нам нужны позарез роговицы. И в полночь и до рассвета, в слякоть и мороз, – они по первому зову мчались туда. Служители знали моих помощниц и предупреждали их:

– Обязательно приезжайте.

Они находили ассистенток в концертном зале филармонии, уводили их из театра посреди действия. Это внимание досталось им не легко, долгое время служители морга принимали нас более чем недружелюбно.

– Опять будете у покойников глаза удалять, – ворчали они, неизменно припрятывая нужный нам труп.

Чтобы сделать служителей нашими друзьями, мы приглашали их в клинику, водили по палатам и показывали наших больных.

– Помните труп убитого электрическим током, – говорили мы им, – вы держали его для нас семь часов в леднике. Так вот, глаза того несчастного вернули этому мальчику зрение.

Все прозревшие обязаны были им своим счастьем, – что значило мое искусство окулиста без поддержки этих людей.

Они все более проникались к нам уважением, и когда мы однажды пригласили наиболее заслуженного из них, он явился в сюртуке и в манишке.

На долю ассистенток выпало немало скорбных минут. Не обходилось без истинно трагических сцен. Вот одна из них, не самая печальная.

На квартиру сотрудницы звонит из морга служитель – тот самый, который прибыл к нам в клинику в манишке и сюртуке.

– Приезжайте немедленно, – приглашает он ее.

Она переступила порог секционной и видит на столе труп молодой девушки. Сотрудница остановилась в грустном раздумье. Служитель угадал ее состояние и говорит:

– Ладно, не беспокойтесь, я сделаю.

Проходит некоторое время, и на прием к ассистентке приходит старушка. У нее сломались очки, и надо подобрать ей стекла.

– Позвольте вас, барышня, спросить, – вдруг обращается она, – вы только не сердитесь на глупую старуху…

Губы у нее задрожали, и она замолкла.

– Простите меня, – прошептала взволнованная женщина, – я через недельку к вам загляну, тогда и спрошу.

Она снова пришла и прямо спросила:

– Верно ли говорят, что профессор Филатов пересаживает глаза, взятые у мертвых?

Ассистентка насторожилась.

– У вас кто-нибудь болен?

– Нет, – просто ответила та.

– Профессор Филатов, – объяснила ей сотрудница, – пересаживает лишь небольшую часть роговицы.

– Только? – тяжело вздохнула она. – А глаза остаются на месте?

– Остаются, конечно, – солгала ассистентка.

Женщина вытерла слезы, но они продолжали бежать.

– Два месяца собиралась я об этом спросить. Все не решалась. Вы помните Галю, молоденькую девочку мою… Мне говорили, что глаза ее пересадили слепому… Мне и захотелось хоть на глазки ее посмотреть…

Да, любезный мой друг и критик, предсказания ваши оправдались. Ко мне действительно валом повалил народ. Слепцы заполонили Одессу. Они толпами бродили по улицам., и население прозвало их «филатовцами». В несколько лет мы оперировали тысячу глаз, проделали больше операций, чем их было сделано за сто двадцать лет во всем мире. Я не опасался теперь, что поток захлестнет нас, у нас было отныне роговиц вдоволь.

Мне приходят на память двое больных – два мальчика лет по пятнадцати. Одного звали Вовражко. Он явился к нам в клинику в неурочное время, когда прием давно окончился и врачи разошлись. Служитель не пропускал его в помещение. Мальчик прорвался, но был на лестнице остановлен уборщицей. Когда одна из ассистенток прибежала на шум, она увидела молодого буяна в больших сапогах и в низко надвинутой шапке. Левой рукой он неуклюже отбивался, а в правой крепко держал сундучок.

– Погодите, – вмешалась ассистентка. – Что случилось, в чем дело?

Мальчик поднял заплаканные глаза, и она увидела на них два бельма.

Его пропустили.

– Ты откуда приехал? – спросила она мальчика, когда он успокоился.

– Из Каменец-Подольска, – ответил он, – семь суток к вам добирался.

– Кто тебя сопровождал? Почему ты явился один?

– Я сам пробирался… И поездом и пешком приходилось.

– Как так один? Ведь ты ничего не видишь, – не верила она ему.

– Не вижу я, верно. Люди добрые в дороге помогли. Кто на подножку посадит, кто на буфер – так и доехал.

Мы его оперировали, и он за много лет впервые увидел свет.

Судьба второго ребенка была не менее грустной. Ассистентка случайно увидела его, когда он на улице пытался совершить карманную кражу. Было нечто такое в его неловких движениях, что та невольно остановилась. Она схватила его за руку и тут лишь заметила, что он слепой. Как мог он заниматься своим «ремеслом», было непостижимо.

– Кто твои родители? – спросила его сотрудница.

– Никого у меня нет, – бросил он злобно, пытаясь вырваться из ее рук.

– У кого ты живешь? – допрашивала она.

– Не ваше дело, – огрызнулся слепой, – где придется, там и живу.

– Пойдем со мной, я тебя излечу, и ты станешь зрячим.

Мальчик не верил, а ассистентка уговаривала его:

– Не упрямься, пойдем… Тебя еще можно спасти.

Мы оперировали его и вернули ему полностью зрение.

Вот вам, мой друг, наш итог. Вы не сбросите со счетов этих маленьких слепцов и не откажетесь признать заслуги тех, кому я обязан своим успехом.

С прозревшими слепцами, излеченными в клинике, мы годами не расставались, обе стороны не желали разлуки и даже боялись ее. У нас были основания дорожить теми, кому мы вернули свет. Мы учились на этих удачах, проверяли, насколько долговечны они, не мутнеют ли трансплантаты спустя год или два. Наконец, мы демонстрировали этих людей окулистам.

Нашлись люди, которые объявили наши успехи фантазией, не поверили даже фотографиям. Они вынудили меня собрать прежних больных и доставить их в Москву для демонстрации.

Вы поняли уже, мой друг, что у нас были основания держать прежних слепцов подолгу в Одессе. Они в свою очередь отказывались нас покидать. Вы спросите – почему? Извольте, скажу.

Надо вам знать, что, изведав радость прозрения, люди страшатся, как бы снова не нагрянула беда. Здесь, в Одессе, Филатов и клиника его – а кто их станет дома спасать? Так в короткое время у нас в общежитии набралось немало людей. Каждый желал устроиться в Одессе. Вот когда потрудились мои ассистентки. У мальчика Вовражко они обнаружили музыкальный талант и послали его в школу. Впоследствии из него вышел неплохой гармонист. Бывшего карманника они направили на завод. Он сделался мастером, женился и поныне бывает у нас. Прежних больных, нужных для клиники, мы положительно усыновляли. Так, молодого кузнеца, потерявшего правый глаз у горна, мы, после того как спасли ему левый, послали учиться и выбрали ему профессию, которая не угрожала бы его неполноценному зрению.

Вот и весь сказ, мой милый друг, суровый критик. Я сказал все, что думал, пожалуй, больше, чем вы хотели бы знать. Что же, простите старика за назойливость…