— Как говорит наш друг Христо, точно така. Оправдала. Но корабль теперь под арестом.
— А что с нашими товарищами?
— Операция по их спасению удалась. Правда, не обошлось без жертв. Погибла чудесная женщина, ты ее не знаешь, она севастопольская, вернее, из Одессы... Мария Нежданова, однофамилица известной московской певицы и сама способная певица... Из рабочей семьи. Отец — старый большевик. Работала с нашими в Севастополе... Хорошо работала. Красивая, находчивая, смелая. Ей бы только жить и жить, доставлять радость людям своим пением. Она ночью, спасая французскую коммунистку, погибла. И знаешь кого? Невесту Жоржа Бланше, Сюзан. Я все думаю, Дина, оценят ли потомки, — он показал на детвору, лепившую снежную бабу, — все величие поступка таких, как Маша Нежданова? Ведь наряду с видными деятелями в революции принимали участие тысячи рядовых соратников — скромных, беспредельно преданных партии, народу, верящих в победу народного дела. Многие из них погибли.
— Потомки будут помнить и чтить революцию, — ответила Дина, которую до глубины души взволновал рассказ Пчелинцева. — А революцию делали такие, как Маша, как ее севастопольские друзья, как наши питерские...
— Не забудь одного скромного москвича, — улыбаясь одними глазами, сказал Пчелинцев.
— Какой ты москвич? Ты тоже наш, питерский, — в тон ему ответила Дина.
— Не скажи, у меня в Москве прямо хоромы — отдельная комната. Дина, поехали в Москву, а?
— Не соблазняй, Ваня. В Питере у меня множество дел. Надо кончать учебу. Раз. Тимка тоже на моей совести. Два. Ну а третье — и самое главное — со дня на день жду возвращения своих.
— Бланше и Балев в Париже свяжутся с ними.
— Это будет очень кстати. Но они, к сожалению, не исцелители.
— А тот исцелитель, значит...
— Да, оказался просто-напросто шарлатаном. Неизвестно еще, что было бы с Костиком, попади он в его грязные руки. А Леопольд уже хотел было заплатить этому авантюристу большой гонорар. Кошмар какой-то! А каково все это Аннушке? Я вот думаю, думаю: как им помочь?
* * *
Средства на существование у Грининых иссякали. Анна Орестовна решилась на то, чего она не могла себе представить еще совсем недавно, по приезде в Париж. Она подписала контракт.
В парижскую квартиру Грининых пожаловал гость — импресарио Фажон. Он вел разговор с Анной Орестовной, но то и дело обращался к ее мужу и Леопольду, ища у них поддержки.
— В нашем контракте, мадам, — вкрадчиво говорил француз, — весьма желательно оговорить еще одно условие.
Гринина с недоумением смотрела на улыбающегося импресарио, не понимая, к чему тот клонит.
— Мадам, после спектаклей в нашем театре, — объяснил гость, — мы предлагаем, разумеется, на очень выгодных условиях, учитывая известные материальные затруднения вашей семьи, турне в Лондон, Мадрид...
Анна Орестовна резко поднялась, еле сдерживая себя, спросила:
— Месье, не кажется ли вам, что вы несколько своеобразно пытаетесь использовать наше затруднительное положение, связанное с вынужденным пребыванием здесь?
— О мадам, какие слова, какие несправедливые слова! Мадам, моей стране, всему миру нужно большое искусство. Ваше искусство, мадам. А за это мы готовы платить деньги, много денег, мадам. Так было и так будет. Вы заслужили право иметь много денег.
Леопольд поспешил вмешаться:
— Много денег, которые нам так нужны. Чтобы вылечить ребенка. Их надо раздобыть любой ценой, пожалуй, если бы даже... пришлось их украсть.
Кирилл Васильевич, пытаясь разрядить напряженную обстановку, мягко заметил:
— Да, да, врач, конечно же, запросил слишком много. Но нельзя сваливать все заботы на хрупкие плечи моей жены. Это несправедливо. Месье, нельзя ли исключить условие о других гастролях? Мадам Гринина должна быть здесь... при сыне. Я попытаюсь... кое-что сделать. Меня здесь знают... издатели, пресса. Я попытаюсь... издать стихи...
Леопольд жестко перебил:
— Не понимаю, к чему это ломанье! Что нам предлагают? Поездку к дикарям?
Анна Орестовна бросила:
— Вам лично, кажется, никто ничего не предлагает.
Леопольд возмутился:
— А с этим шестипалым эскулапом вести переговоры, будь он проклят, кому приходится? Разве не мне?
— Я никуда не поеду! — решительно заявила Гринина. — Ни в Лондон, ни в Мадрид. Я не оставлю сына. Наконец, я приехала сюда не ради гастролей.
В дверь постучались. Вошла камеристка и, обращаясь к Грининой,сказала:
— Мадам, вас желает видеть одна дама. Говорит, нужно срочно. Сестра милосердия. Что ей сказать, мадам?
Анна Орестовна, извинившись перед месье Фажоном, поспешно вышла из комнаты. В передней ее ждала пожилая женщина с добрым лицом. Она бросилась к Грининой и, волнуясь, заговорила:
— Мадам, извините, но я к вам по интересующему вас делу. Я знаю вас... видела на сцене, правда, давно... до войны. Рассчитываю, мадам, на вашу... Одним словом, я очень симпатизирую вам, мадам, поверьте, и доверяю. Я работаю в клинике. Догадываетесь в какой? Скажу одно, мадам, не верьте заезжему профессору, мадам. Он не исцелитель. Он... он шарлатан.
Женщина поднесла к глазам платок. Анна Орестовна взяла ее за локоть, усадила на стул. Та, немного успокоившись, продолжала:
— Я сама мать. Отдала бы за спасение своего ребенка все... свою жизнь, кровь... каплю по капле, как и вы, мадам. Я вижу. Поэтому очень понимаю вас, мадам. Я видела вашего прелестного сына. Но шарлатан его не спасет. Выкачает деньги. Так уже было с другими. Не доверяйте ему, мадам. Извините, если что-то не так... Но это мой долг. И выражение глубокой симпатии вам.
* * *
Санитарное судно с двумя флагами приближалось к болгарскому порту Варна. Жорж Бланше — опять с бородой и в очках — вместе с «раненным» в голову Христо Балевым стояли на палубе.
— Мой дед, — рассказывал Балев, — был в дружине, в боевом отряде нашего большого поэта-революционера Христо Ботева. Слыхал о нашем Ботеве? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Борода у Ботева была вроде твоей, только настоящая. Орлиный взгляд. О, какой это был человек! Пламенный, беззаветно храбрый. Когда Христо Ботев высадился на дунайском берегу, то первым делом поцеловал родную землю... Знаешь, Жорж, мне хочется сейчас сделать то же самое.
— Если ваши полицейские и сыщики превратились в Красных Шапочек и их бабушек, то можешь поцеловать, — ответил Бланше, разглядывая в бинокль приближающийся порт. — Оркестра, радостных улыбок, цветов что-то не видно. А вот карабины в руках солдат я вижу отчетливо. Много солдат. Много карабинов. Сразу видно, что прибываем в государство, где проявляют большую заботу о безопасности человека! Теперь, дорогой Христо, в твоей Болгарии так напуганы революцией, что вооруженных солдат, мне кажется, на пристани гораздо больше, чем прелестных дам. О, солдаты даже на борту военного корабля! А где же моряки?
Христо поспешно взял из рук Бланше большой бинокль и принялся внимательно рассматривать стоящий в гавани военный корабль.
— Английский корабль. Сильно охраняется.
— Что? — не понял Бланше.
Балев беспокойно зашагал по палубе, то и дело поглядывая на приближающийся берег.
Было видно: с английского корабля, стоявшего у причала, сводили по трапу под сильной охраной арестованных болгарских моряков.
Балев в бессильной ярости бросился к вахтенному французскому матросу и попытался вырвать у него винтовку. Бланше с трудом удалось втолкнуть своего друга в каюту и запереть дверь на ключ.
Моряк в капитанской форме сообщил Жоржу Бланше:
— Заходить в порт не будем. Там чрезвычайная обстановка. Причалим в Бургасе. Ваш друг, месье, сойдет в Бургасе?
Бланше после недолгого раздумья покачал головой:
— Нет, он передумал... решил ехать в Марсель.