От Юли не так-то просто было отделаться. И она как ни в чём не бывало продолжила разговор с Лассе:
– Но лучше спросить лучшего друга Квинна, чем верить слухам и распространять их, как думаешь? – тихо спросила она.
Вдруг глаза Лассе наполнились слезами. Мы почувствовали себя ещё более неуютно.
– Квинн не хочет никого видеть в реанимации, даже своего лучшего друга, – выдавил он. – Я знаю только, что еда там противная. В основном он отвечает смайликами, может, поэтому все думают, что он разучился говорить. Вот! – Он резко вытащил телефон из кармана и протянул нам. Сообщение представляло собой смайлик человечка, который пожимает плечами. У него было искривлённое лицо с узкими глазками и высунутым языком, смеющееся фиолетовое лицо с рогами и большой палец, указывающий вправо. – Ну всё, теперь вы в курсе последних событий. – Лассе вздохнул, развернулся и быстро зашагал прочь. Мы с Юли ошарашенно проводили его взглядом.
После долгого молчания Юли первой обрела дар речи и пробормотала:
– Смайлик с глазами в потолок. Думаю, его лучше больше не спрашивать.
– Это точно, – поддакнула Аврора. – Такой грубый. Мы же просто… – Она замялась.
– Любители скандалов? – спросила Юли.
– Обеспокоенные друзья, – ответила Аврора.
– Это всё же лучше, чем безразличие, – добавил Гереон, и Аврора наградила его благодарным взглядом.
Он наклонился к Авроре:
– Эта версия со шрамом в форме молнии подтверждает слух, что ему удалили лобную долю, – пробормотал он.
– Иди-ка ты лучше домой и распечатай ему новую лобную долю, – предложила я. – И себе заодно.
Но Гереон меня уже не слышал. Он погрузился в доверительную беседу с Авророй: они обсуждали тонкости хирургии мозга. В тот же день мы заметили, как они выходят из школьного двора, держась за руки.
«Неужели всё так просто?»
Сегодня была пятница. Два дня назад Квинн вернулся домой. Об этом я узнала от двоюродной сестры Марихен, которая рассказала на репетиции хора, как они с Луизой наблюдали за прибытием Квинна домой из окна кухни. Его вытащили из машины на инвалидной коляске, но затем он взял костыли и с их помощью преодолел две ступеньки перед входной дверью. И кстати, довольно быстро. Настолько, что они не успели найти бинокль и рассмотреть все подробности.
Квинн мог передвигаться на костылях – это было отлично. Я должна была бы порадоваться, если бы не эта нездоровая влюблённость (или жажда скандальных новостей), из-за которой мне не хотелось довольствоваться рассказами очевидцев. И когда моя мама начала сокрушаться, что не может пойти собирать пожертвования на похороны госпожи Якоб, потому что ей обязательно надо участвовать в собрании церковного совета, я, не раздумывая, выкрикнула: «Я этим займусь!»
Моя мама должна была порядком удивиться, потому что не так давно я стояла на кухне и орала: «Не позволю больше этой семье использовать меня в качестве живого ящика для пожертвований!» Ну, то есть не совсем орала, скорее лепетала, но очень энергично. Но мама лишь с облегчением передала мне список, потёртый кошелёк и сказала: «Ты можешь без стеснения упомянуть о том, что её скупая племянница не желает платить за похороны! Между прочим, она единственная родственница госпожи Якоб».
Я машинально кивнула, но выставлять на всеобщий суд поступок бедной племянницы не собиралась. Госпожа Якоб была не самой приятной персоной, даже по отношению ко мне, хотя каждые понедельник и пятницу я часами катала её в инвалидной коляске по нашему району, в основном возила её за покупками. Как и все мои работы, эта тоже была бесплатной и добровольной, но госпожа Якоб её так не воспринимала. Она раздавала мне указания направо и налево и, если я недостаточно быстро пересчитывала мелочь или затаскивала её коляску на ступеньки аптеки, кричала: «Юная леди, разве я плачу тебе за то, чтобы ты тут стояла без дела и зевала?» Перед смертью госпожа Якоб завещала всё своё состояние благотворительной организации, которая заботилась о румынских бездомных собаках. Она не сильно любила собак, просто не хотела, чтобы племянница получила хоть что-то из её сбережений. Но вот на собственные похороны она могла бы хоть что-то отложить.
Перед выходом из дома я расчесала волосы, сделала хвостик и накрасила ресницы. Почему-то на моих ресницах тушь никак не желала держаться и через несколько часов всегда превращалась в мелкую чёрную крупу, рассыпанную по всему лицу.
На улице светило солнце, в садах и на кладбище уже распустились подснежники, окружив деревья зелёно-белым ковром. Я шла по дороге, наслаждаясь лучами солнца на своём лице, и переходила от одного дома к другому. Фон Аренсбургов я решила оставить на самый конец.