Еле открыв глаза, он издал глуховатый стон.
Ефимыч обернулся, склонившись, поправил на нем плащ-палатку, прикрыл, чтоб не обморозилось лицо, и ласково, как ребенку, сказал:
— Не простудить бы вас, сердешный, оживайте в добрый час, оживайте…
Вдруг Чеботарев внятно позвал:
— Дуболь!.. Азаров!..
И опять Ефимыч на ходу склонился над Чеботаревым:
— Милый ты мой, их нет, вот ведь кого зовет; очухайся родной…
Рота все дальше и дальше углублялась в лес.
Наконец, проверив но часам и по намеченному азимуту, далеко ли мы продвинулись, политрук, заменивший Чеботарева, приказал круто повернуть в свой тыл к намеченной точке.
Чеботарев окончательно пришел в себя только в медсанбате. Над ним в белом халате, склонившись, стояла Рахиль Соломоновна. Она грустно улыбалась и говорила:
— Все в порядке, товарищ Чеботарев, над вами не мало потрудились, чтобы привести в чувство. Вас немножечко контузило и немножечко обморозило. Недельки две-три погостите здесь, и вот тогда все в порядке будет; все в порядке…
15. Ефимыч о себе и Головатом
В полевом госпитале Чеботарев пролежал с месяц. Я и Ефимыч часто навещали его. Приходили и другие, но мне кажется никто из них не приносил ему такой душевной радости, как мой связной, этот бывалый и толковый солдат. Ефимыч, одевшись в больничный халат, иногда часами просиживал около Чеботарева, словоохотливо выкладывая ему все новости, вычитанные из газет, пойманные на лету из разговоров в полку с писарем, с поваром и с другими, как он, связными.
— Товарищ капитан, а про нашу-то роту в газетах тоже пропечатали. Вот фронтовая «В бой за Родину» пишет: «Лыжный отряд капитана Чеботарева вышел в тыл противника и завязал бой. В ходе боя уничтожено до 70 гитлеровцев, захвачено 4 пленных, одна рация, четыре пулемета и много другого оружия. Наши потери незначительны».
— А вы не читали, товарищ капитан, как мой тезка отличился?
— Какой тезка? — спрашивает Чеботарев.
— Да Ферапонт Головатый, саратовский мужик…
— И не знаю такого, и не читал еще. А что именно?
— Эге, брат, да это настоящий русский человек, многих он всколыхнул. Сам товарищ Сталин ему в письме благодарность за это выразил. А случилось как. Идет в деревне собранье, жертвуют колхозники на оборону страны, кто пятьсот, кто тысячу рублей. А Ферапонт Головатый сидит, хмурится и молча соображает. Ему соседи и говорят: «Ты чего, Ферапонт, задумался, не скупись, на такое деле ужели у тебя тысчонка рублей не найдется…» А он обдумал свое дело, подошел к столу, взял подписной лист и подмахнул разом сто тысяч. — Вот, говорит, как надо жертвовать! Вспомните, говорит, Минина и Пожарского, как они делали? Мы тоже ничего не пожалеем. Родина, жизнь советских людей дороже всяких денег. А разве мало, говорит, таких людей, которые за Родину свои жизни пожертвовали и жертвуют? Скажите, кто из вас какую цену назначил бы за свою жизнь. Да нет таких денег, нет! Так чего ж, говорит, вы такие-сякие, крохи даете?.. Подписал и сел на свое место. Глянули соседи в подписной лист, да так и ахнули. Сто тысяч и подпись — Ферапонт Головатый… Тут на собрании все устыдились и стали крупно прибавлять. И вот уже пошло по всей стране. Государству в карман не один миллиард положат, а понадобится — прибавят…
Вот что значит русская душа нараспашку. А ведь копил неспеша, может скупостью себя обкрадывал, а подошел момент: пожалуйте все до копеечки на оборону!..
Ефимыч рассказывал о Головатом с таким удовлетворением, как будто такой поступок он совершил сам, и радуется тому отклику, который на призыв Головатого разливается широкой волной по всей стране.
— Скажи, Ефимыч, а ты бы мог так поступить, как Головатый?
Ефимыч задумался немного, поглядел на раненых бойцов, лежащих по соседству с Чеботаревым, и неторопливо ответил:
— Раньше бы мне так не решиться. А теперь, как сказать — решился бы. Не пожалел… Раньше-то я был малосведущим человеком. Негде да и некогда было образовываться нашему брату. При советской власти зажил я пс-другому и прочитал за эти годы столько книг, что в один шкаф не укласть. Ведь мы и хозяева-то…
Однажды, придя в госпиталь к Чеботареву, Ефимыч вежливо справился о состоянии здоровья капитана, а затем спросил:
— Когда выпишетесь? Вся рота ждет.
— Не знаю, Ефимыч, от контузии, по-моему, и следа не осталось, обмораживание все еще чувствуется, не залечено.
— Ох, уж эта Хацкелевич, не люблю, когда слово с делом расходится. Сказала две-три недельки, а вы все полтора месяца пролежали, пора бы уж…