— А вы не слыхали в лагерях Парасковьи Родиновой Мне жена будет, не попала к вам случайно? — спрашивал Ефимыч.
— Нет не слыхал. Всех разве упомнишь. Вот когда я был в лагере № 33, нас привезли в лес на работы пятьсот семьдесят человек, а с работы вернулось в лагерь только сто семьдесят. Остальные вымерли от истощения, а то и живьем есть закопаны… Тут разве всех упомнишь… Худо жили, ой, как худо. Доводили финские бесы до того, что мы и собак ели, крыс ели, старую кожу парили, варили, получалось что-то липкое, и тоже ели. Если бы не надежда на освобождение, то лучше скорая смерть, чем такая жизнь… Били нас каждый день, ой, как били. Ни женщин, ни детей не щадили. В третьем лагере был финский палач Ламбер Вейка. Он бывало сядет заключенному на голову, а на голое тело кладет мокрую, насквозь просоленную тряпку, и через эту тряпку бьет во всю силу плеткой. Тут даже самый терпеливый взвоет. А палач Вейка после порки хвастает: «Это мой способ специально для русских». Женщину тут одну — Надежду Андрееву на глазах ее детей расстреляли финны, а и вины ее только было, что она хотела детям на кормежку отбросов пособирать…
— А вы Петрозаводск видели, товарищ капитан, после финского хозяйничания? — спросил меня Ефимыч.
— Нет еще…
— При случае посмотрите, что они там понаделали…
Оказывается, Ефимыч, пока их часть стояла в районе Петрозаводска, с разрешения командира роты на день отлучился в город: он в добрые времена много раз бывал в столице Карелии. И ему сразу бросились в глаза разрушения, произведенные финнами. Еще наступая на Петрозаводск, он видел пламя пожаров, охвативших кварталы города, а теперь воочию убедился, чего недостает, что уничтожено в городе, основанном Петром Первым: сгорел лесозавод, сгорели склады, поселки рабочих, биржа сплава, причалы и пристань. На месте гостиного двора и гостиницы — обломки кирпича. Пригодный кирпич финны вывезли в Финляндию. Театр и дом культуры сожжены; почта, телеграф, типография взорваны, две электростанции уничтожены. Памятник Ленину из карельского гранита — уничтожен. Бронзовый памятник Кирову увезен в Финляндию. Домик поэта Державина — сожжен. Одна из лучших улиц — улица Пушкина изуродована до неузнаваемости и переименована. Мосты в городе взорваны, университет разрушен; исчезли целые кварталы домов, уничтожены мастерские авторемонтного завода и множество других построек, знакомых Ефимычу.
При виде всего этого у него сжималось сердце, росла ненависть к врагу.
Не имея вестей от единственного сына, ничего не зная судьбе своей жены и видя перед собой то в Кондопоге, то в Петрозаводске страшные разрушения, произведенные финнами.
Ефимыч чувствовал в душе прилив неудержимой ярости; во всех наступательных боях, не щадя себя, он вырывался вперед и строчил короткими очередями из автомата по отступающему врагу.
— В ту германскую немцев бил, в гражданскую белогвардейцев бил, а так отчаянно, как теперь, еще никогда не воевал. Вот что значит жажда мести! — говорил мне Ефимыч при этой встрече.
Надо сказать, что Ефимыч очень поправился Сергею Петровичу, который, будучи, очевидно, и о себе неплохого мнения, сказал мне однажды:
— Ну, товарищ капитан, вы умеете выбирать себе связных…
Вскоре где-то далеко за Видлицей, километров добрых двести за Петрозаводск, на подступах к финской границе Ефимыча осколком мины вывело из строя. Его и других раненых бойцов санитары уносили на носилках в укромные места для оказания первой помощи. Слышались душу надрывающие стоны, умоляющие просьбы.
И вдруг на стыке двух лесных тропинок под густыми ветвями берез навстречу раненым показались идущие цепочкой один за другим наши бойцы. Согнувшись под тяжестью боевого снаряжения, потные и усталые, они пробирались вперед на смену павшим, на смену тем же раненым, которых десятками несли санитары. И вероятно (чего греха таить) в эти минуты кое у кого могла явиться мысль о том, что они через некоторое время так же могут быть ранены, а то и убиты.
Майор Чеботарев оглянулся на шедших за ним бойцов и, вероятно, угадал их мысли.
— Посторонись! Два шага вправо! — скомандовал он, пропуская санитаров и раненых, — затем повышенным голосом произнес:
— Честь и слава дорогим товарищам, пролившим кровь за свободу и независимость нашей Родины!.. Батальон, смирррно!..
И это слово, вовремя сказанное, и команда, поданная своим бойцам, воодушевили людей. Раненые, перестав стонать. приподнимали головы. Один из раненых громко сказал: