Выйдя на шоссе, наш батальон примкнул в хвост третьего полка своей дивизии. За последние семьдесят пять дней не мало сотен километров прошли мы по болотам, лесам и равнинам, полям и лугам южной Карелии; не мало преодолели рек вплавь и вброд; извлекли и обезвредили тысячи мин. И ни у кого ни признака усталости. Все бодры, веселы, неутомимы. Я сказал об этом Сергею Петровичу.
— Победу люди видят, — сказал он, — немец-то начал с побед, а докатился до бед. — И добавил рассудительно: — Много нам, товарищ капитан, помогла в этой войне сталинская премудрость. Пусть он живет и живет многие лета.
— Да, Петрович. Все народы всех стран в будущие долгие века станут помнить и благодарить наш народ, нашего Сталина, А фашистской заразе приближается конец… Смотри, какая силища, освободившись здесь, двинется на Берлин!..
В это время комбат Чеботарев подошел к нам. Остановившись, он пропустил мимо себя шагавшие роты бойцов, подбодрил:
— Шагайте, ребятки, шагайте. Олонец уже виден, а там устроим привал на целых два часа.
И снова мерный топот тысяч ног. Пыль, поднимаемая людским потоком, потоком военной техники, клубится, покрывает траву и кусты за обочинами и канавами дороги, пристает к мокрым от пота загоревшим солдатским лицам, лезет в ноздри, в уши, красит в пепельный цвет брови и ресницы; лишь глаза у всех светятся радостью и бодростью, блестят, не затронутые вездепроникающей пылью.
Но вот и желанный привал. Там, где две речки — Мегра и Олонка — слились в одно широкое русло, устремляясь к Ладожскому озеру, бойцы и командиры остановились на отдых. Одни, закусив на привале, сразу разулись и уснули на сухой луговине крепким сном. Другие, раздевшись догола, просушивали промокшее от пота белье и верхнее обмундирование, бросались в заманчивые, живительные речные струи и с шумом и криком барахтались в воде. Река соблазнила и меня. Я разделся. Легкий ветерок опахнул потное тело. Крупными шагами по песчаному дну реки забрел я на глубокое место. Плескаясь, поплыл на середину; нырнул и снова всплыл на поверхность. Солнце отражалось в реке, ослепительно искрилось ломаными лучами.
Я выкупался и, сменив белье, оделся. Спать уже не хотелось. Оставив бойцов на отдыхе, я неспеша пошел вдоль шоссе. Сотни и тысячи людей лежали и сидели в различных позах. У многих виднелись на груди ордена и медали, у многих желтые и красные ленточки свидетельствовали о пролитой крови, о полученных в бою ранениях.
Я всматривался в загорелые лица, но знакомых никого не было, и в то же время мне казалось, что в каждом бойце есть что-то неуловимо знакомое, близкое, родное; многих хотелось спросить — «а не встречались ли мы с вами на Ухтинском или Кестенгском направлениях?»
Неспеша дошел я до окраины Олонца. В тени между домами стояли распряженные повозки. Сонные лошади уныло жевали. За деревянной обезглавленной церковью, на площадке, в разноцветных нарядах толпились олончанки, голубоглазые и сероглазые карелки. У многих на ногах я заметил матерчатые или парусиновые с деревянными подошвами туфли — остатки финской «роскоши».
Девчата весело шумели. В центре фронтовые артисты под звуки бойкой гармоники плясали и пели:
Я протолкался среди танцующих, поговорил со стариками. И вот опять раздался сигнал, головные части нашей дивизии поднялись, тронулись.
В разрушенном войной Лодейном Поле, на Свири, эшелон за эшелоном войска грузились и отходили на север к Мурманску. По запруженной дороге поезда двигались медленно; с осторожностью проходили они по временным деревянным мостам, переброшенным через бурные карельские реки.
Однако все шло благополучно. Кировская магистраль действовала на всем протяжении от Мурманска до Ленинграда.
Поезда шли в Заполярье. Я не раз выходил на станциях, от которых шли дороги на различные участки Карельского фронта и расспрашивал.
В Кочкоме спросил:
— Как идут дела здесь, на Ребольском участке?
— Благополучно. Восстанавливаем границу…
В Кеми:
— Что нового слышно с Ухтинского направления?
Мне отвечали:
— Все в порядке. Дивизия перешла финскую границу и, соединившись с войсками Кестенгского направления, лупит немцев на финской территории.