– Може, офицер или из милиционеров? – предположила Солонечиха.
– Ты уж брехни да отдохни, – остановила ее Мартиновна. – Може, дед Архип? – подсмеялась она. – Он фуражку носит.
Солонечиха обиделась, снова раскинула карты. И вновь объявился пиковый король с валетом, десяткой и семеркой.
– Ну что? – с упреком спросила Солонечиха. – Вот тебе и Архип. Карты, оне…
Правду карт Мартиновна и сама знала. И потому задумалась. Казенный король был в хуторской жизни странен, непонятен. Что за человек?
И вдруг словно спичкой чиркнуло у Мартиновны в голове. Чиркнуло, осветило, и гадание стало понятным.
– Боровсковы, – проговорила она. Солонечиха радостно всплеснула руками.
– Правда! А мне и в голову не влезло. Господи! Карты чуть не в голос гутарят, а мы сидим глазами лупаем, трухли старые…
Боровсковы была известная на хуторе семья. А теперь, когда Алешка Боровсков сидел в тюрьме, срок отбывал, новая слава про них по хутору покатилась. Алешка шесть лет получил: залез в магазин на станции и уснул там пьяный. Сам он сидел в тюрьме, но прислал на хутор двух дружков своих, отсидевших, в мужья для Парани Скуридиной и Фаины Чертихиной. Фаина со своим не ужилась, а Скуридины хвалили – мужик вроде стоящий.
И теперь карты указывали туда, к Боровсковым. Казенный человек, что возле Раисы крутился, был оттуда, из тюрьмы.
– Боязно, все же тюремщик, – зябко передернула плечами Мартиновна.
– А тама всякие есть, – успокоила ее подруга.
– Это-то правильно. И добрые там есть, – с готовностью поддержала ее Мартиновна. – Жена посадит, или начальство, иль дружки хорошие. Дал бы Бог нам доброго человека, чтоб работящий, непьющий и Раису не обижал.
– Даст, – пообещала Солонечиха. – Карты указуют. Иди и ни об чем не думай. Иди.
– Чего ж… – вздохнула Мартиновна. – Пойду. Испытаю интересу. Надо идти, – твердо добавила она. – Жизнь приказывает.
Вечером она посоветовалась со своими, а утром к Боровсковым пошла. Написали Алешке письмо, чтобы как следует человека поискал для Раисы, хорошего.
Написали и вскоре получили ответ с фотографией. Глядел с карточки угрюмоватый мужик, на лицо вроде приглядный. И тут же письмо его: как звать и прочее. Сидеть ему оставался год, пять уже отбыл. Год всего оставалось. И просил он посылочку, сальца желательно, так как в тюрьме плохие харчи.
Посылку собрали.
– В тюрьме тоже… Они есть ни за что сидят, – объясняли соседям. – Жена с другим спутается, а мужа – чирек. Иль по работе. Или дружки подведут.
Соседи соглашались легко: «Бывает, бывает…»
Оставалось теперь подождать. Всего лишь год. А там все прояснится. Карты обещали хорошее.
Переезд
1
От станции Степана вез шуряк на стареньком красном «Москвиче». Стекла машины были опущены, и ее насквозь продувало чистым степным духом. Тянулась целина – остро полынной горечью пахло, хлебные поля – чем-то сладковатым. Год выдался добрый, с дождями, и зелень вокруг лежала свежая.
Степан глядел по сторонам, довольно щурился, время от времени глубоко, с причмоком вдыхал вкусный воздух и про себя говорил: «Хорошо… здорово, черт возьми… Хорошо…» Он бы и вслух это сказал, да шуряка стеснялся. Но возле самого хутора, когда по правую сторону открылось поле, облитое желтым, прямо-таки солнечным цветом, Степан не выдержал и, засмеявшись, сказал:
– Здóрово!
– Чего здорово? – спросил шуряк.
– Да вот поле. Красиво. Горчица цветет, что ли… не пойму, – и еще раз повторил: – Красиво.
– За такую красоту, – недобро усмехнулся шуряк, – управляющему голову надо оторвать. Сурепку растит. Сеют просо пополам с сурепкой. Давно надо бы семена сменить.
У ворот материнского дома они остановили машину, посигналили. Но никто не вышел. Дом, казалось, задремал, прикрыв окна ставнями. Да и весь хутор дремал – безлюдный, тихий. Тонкий, вроде бы пчелиный, звон стоял вокруг, петухи перекликались от двора ко двору, чирикали воробьи – и всё. Ни машинного гула, ни человечьего голоса.
Степан приезжал к матери каждое лето, а иногда и в иное время на день-другой заглядывал, но вот к этой тишине привыкнуть никак не мог. Он как-то шалел от нее и даже пугался. Заводская привычка. В цехе, в ночной смене, когда прикорнешь за столом, а цех работает, под этот гул и дремлется хорошо. А если вдруг смолкнет, то вскакиваешь как ошалелый: что-то случилось. И здесь, в хуторе, он иногда ночью или днем, когда засыпал, аж подпрыгивал на кровати, вскакивал испуганный: почему так тихо? А потом облегченно вздыхал, вспоминая, где он.