– Слушай, – все так же рассеянно, в раздумье сказал Степан, – а если ее продать? В колхозе можно молоко покупать или у соседей. Много ли нам надо!
Мать остолбенела. Мгновение-другое она ничего не могла вымолвить, лишь глядела на сына, помаргивая короткими светлыми ресничками, белые выгоревшие брови ее поднялись вверх, густо заморщинив лоб. Наконец она опомнилась.
– Ты, мой сынок, либо сдурел! Эдакую корову переводить! Нарекет еще… Господи, не слухай его, – плаксиво прибавила она. – Да такой ядовой коровы, как наша Марта, на всем хуторе нет. Скажи ему, мама, скажи…
– Уж ядовая-а-а… Как пригонют, другие на баз, а наша никак не наистся. Всю ночь готова ходить.
– Да на нашу Марту все завидуют! Все мне говорят: хоть бы она телочку принесла! И на такую золоту у тебя, мой сынок, язык поворачивается!
– Ладно, ладно, не шуми. Золото, золото… Руки скоро не будут владать от этого золота. А то бы брала молоко в колхозе и горя не знала.
– Ага, – покивала головой мать, – счас, растопорься, много тебе вольют. Школьникам, в интернат, и то отказывают. Все государству – и никаких.
– Ну, у людей бери…
– Ты, мой сыночек, либо переспал иль со вчерашнего не очунел… Значит, пресного надо попить – беги. Кислого захочешь – снова к добрым людям. Вареничков сготовить или блинцов испечь… А иде маслице, сметанка иде, каймачок, творожок? Опять подайте, люди добрые! Иряну захочешь – и того Христа ради надо просить. Так уж… – махнула она рукой. – Плетешь, не знаю чего. Об деле бы подумал. Завтра зачнем косить. Такую страсть божию нам предстоит одолеть. Мама, ты на сад ходила?
– Ходила, глядела. И на обережье была. Аржанец зачал цвесть. Старые люди на эту пору, бывало, говорили: счас пуд сена – что пуд меду.
– Значит, завтра с богом… Пойду хоть чуток прилягу, – сказала мать. – Скоро сбираться.
А Степан у бабки спросил:
– Не слыхала, бабушка, грибы пошли?
– Какие сейчас грибы… Одни змеиные. Добрым-то рано.
– Схожу все же, промнусь.
Грибы водились за рекой. Прямо от берега шел осинник с топольками, место сыроватое, сплошь заполоненное колючим ежевичником. Но чуть далее, к опушке, в дубках, водились белые, сыроежки, дубовики. Но появлялись они по лету не вдруг, а лишь к июлю-августу. Степан здесь и искать не стал, пошел без задержки.
Крапива нынче удалась, у речки стояла по обе стороны тропы прямо-таки заставой богатырской. Да и все удалось в нынешнем добром году. Подорожник во всю ширь дороги зелено стлался чуть не лопушиными листьями. Фиолетовое войско шалфея толпилось на опушке, возле тернов. А уж в степи…
В степи нынче было славно. Первые два колка, осины с дубками, Степан пропустил и пошел к большому, березовому. И вдруг, поднявшись на пригорок, он остановился: ложбина, лежащая перед ним, была залита ясным желтым светом. Это заросли донника недвижно стояли, покоя на сочных стеблях светлую желтизну сережек. Это молочайник, досыта напоенный, нынче радовал глаз зеленовато-желтыми, свежими веточками.
В ложбине, в полном безветрии, дурманил голову горячий дух медового настоя. Пчелы, шмели, мухи гудели меж цветов лениво и сыто, словно нехотя.
Оставив мысль о грибах, Степан шел по степи, и везде было хорошо. Гвозди́ки стояли, каждая величиной в пятак; да не по одной, а тяжелым букетом, по шесть-семь цветков на тонкой упругой ножке. Местами, полонив землю, табунились они полянами, а где и вразброс, брызгами рдели меж солнечной желтизны донника или над медуницами качались, длинноногие.
Давно, а может быть, никогда, а может, забыл уже Степан эти места в такой вот красе… А может, не приглядывался раньше… Да нет, бросилось бы в глаза! Просто год, наверное, был нынче особенный, щедрый на дожди и тепло. И потому все так взыграло, поперло из земли! Вот чабрец как цветет… Прямо в ноготь каждый цветок!
Наконец Степан устал. Возле одного из колков, чуть на отшибе, три березы стояли. В их тени, на ветерке, чтобы комаров не кормить, он и уселся, прислонясь к березовому стволу. «Вот бы девок моих сюда, – думал он. – Вот бы радости – что у большой, что у малой. Крику, визгу, охов всяких. Букетов набрали, венков бы наплели. Да хоть бы воздухом таким подышали…»
Степан дочку редко сюда привозил. В дороге ее мучить не хотелось. А с собой, на весь отпуск, брать нельзя. Глядеть за ней некому: бабка старая, сама еле ходит, мать на работе, а у него то сенокос, то другие заботы.
Степан прикрыл глаза. Он слышал, как трепещет под ветром березовая листва, как тонко звенит рядом какая-то малая крылатая тварь, как долдонит пустушка. Он видел, с закрытыми глазами видел и густую березовую зелень, и ясную бель ствола, и пустушку видел, удода, как он пестрым хохолом своим кивает и кивает словно заведенный. «Надо быстрей переезжать, – подумал Степан. – Нечего тянуть. Откошусь – и переезжать. Пусть хоть лето поглядят. За грибами походят. Покупаются. Нечего тянуть».