– Не мешай, – вывернулась Аннушка.
Степан понял Ольгу и спросил:
– А вода не холодная, ты не простынешь, дочь?
– И-и, – сказала мать, – жара невозможная, а ты… простынешь.
Степан все же воду потрогал. Вода была из колонки, холодная.
– Подожди, – сказал он и, забрав таз, выплеснул из него и пошел к бочонку, который возле база стоял. Там вода с утра наливалась.
За Степаном следили. И мать, и Аннушка, и Ольга.
– Горячая, – засмеялась Аннушка, когда он с гретой водой таз принес.
Мать промолчала.
– Какой кисель? – спросил Степан. – На крахмал, что ли?
– На крахмал. Завтра хотим Гришу попросить. Он перегонит. А то чего такая страсть божия погибнет!
Степан к погребу подошел, заглянул в него и охнул.
– О-ой, вот это да… Это вы накопали?
– У матари, – довольно улыбнулась мать, – у матари всего много. Матаря твоя… Осенью надорвалася – таскала.
– Откуда таскала?
– С полей. Работали на картошке. Каждый день и в обед несешь, и вечером. Надорвалася. Бригадир ничего не говорил. Молодец. Огрузилася картошкой. Уже весной в колхоз сдавала, на ячмень меняли. Немного продала. И все равно пропадает.
– Больше тащи, – сказал Степан. – У тебя же своей не хватает. Две деляны всего. – Он даже закурил с досады. – Ну вот, правда, зачем ты ее брала? Или для чего ты горбатишься, здесь ее садишь? Теперь вот пропадает.
– У матари не пропадет. Крахмалу намоем, – ответила мать. – Люди, мой сынок, помногу крахмалу делают. Вот Тарасовы в тот выходной на подводе привезли. Мешков двадцать, наверное, перегоняли. Во какая страсть…
– У тебя этого крахмала фляга, по-моему, стоит, гниет. Он тебе нужен, этот кисель… Скажи уж, привыкла: надо не надо, а можно, значит – тяни. Пожалела б себя.
– А как же, мой сынок, я не понесу! Люди поглядят, скажут: не хозяйка, ничего ей не нужно, не заботливая. Люди, мой сынок, все примечают. А у матари ничего не пропадает, матаря все обработает.
– Цыганов больше Бог не пошлет, – подняла голову бабка. – Надысь приезжали. Приходют и просют, подай им. А она: чего я вам подам? Хлеба нам не везут. Картошки берите. Они рази откажутся.
Мать не выдержала, перебила бабку:
– Я говорю, надо, так лезьте в погреб, сами и берите, я не полезу. А они: сколько дашь, сестра? Я им: сколько утянете. Они не верют. Мешок, говорят, возьмем. Я говорю – берите, Христа ради, хоть два.
– Они ей потом, – встряла бабка, – счастья тебе будет, сестра, счастья… Поглядишь, вот скоро будет счастья… какая счастья? Загалдели одно: счастья да счастья.
– И ты гляди! – всплеснула руками мать. – Ведь не обманули! Вот мой сынок приехал! И моя доча! И Анюшку привезли… – всхлипнула мать. – Выходит, правду сказали. Вот и пригодилась картошечка.
– Хватит тебе еще из-за этого слезы лить, – подошел Степан к матери.
– Как же, мой сынок, не плакать… Отец был бы живой, поглядел бы на вас, порадовался… Не привел Господь.
– Ладно, ладно… Давай-ка сено начнем складывать. Бросай свою картошку. А то до ночи не управимся.
– И правда, мой сынок, – поднялась мать, и тут же глаза ее обсохли. – Надо складать. Я его уже перетрухнула. Оно хорошо провенулось. А то как бы дождя нам Господь не послал.
Ольга присела возле корыта, начала картошку мыть. Она всегда была молодцом.
– Не грязнись, моя доча, – сказала ей мать. – Пойдите с Анюшкой в сад. Там ягода спеть начинает.
– Не-ет, – отвечала Ольга. – Мы сейчас втроем. Да? – Поглядела она на дочь и на бабку.
– Ну гляди, моя хорошая, – в голосе матери слышалось удовлетворение, угодила невестка.
А Ольга не угождала (Степан-то знал), она была такой.
5
Вот и пришел последний день. Проснувшись, Степан долго лежал в постели. И Ольги не было, и Аннушка поднялась. Никого. Он поворочался, заохал. Поясница ныла, и почему-то шея и ноги побаливали. Три база почистить – не шутка. Кобыла, на которой навоз в огороды вывозили, и та, сердечная, к концу второго дня на передние ноги припадать стала, уработалась. Два года базы не чистились.
Он все же поднялся, кряхтя и постанывая.
Ольга возле дома стирала, мать на кухне хозяйничала. Степан по двору прошелся, у ворот козьего база стояк пошатал – надо бы сменить. И конек на сарае собирался сделать – не успел. Крышу на кухне возле трубы поправить, нижнюю ступеньку у крыльца… Не вышло. Взял он кувалду и пошел к погребу. Там крючок навеса выпал, на земле валялся, и дверь перекосило. Дело было нехитрое, но возвращался Степан во двор бодро: какую-никакую, а заботу справил.
– Ты чего стучал, мой сынок? – спросила мать.