Он, отец, притих. Закурил. Глубоко так затянулся, вздохнул.
— Нет! Не могу! Не выдержу!
— Как же ты… решился на такое? Ну как же так можно? Обвинят же тебя! — с выражением непоправимой беды, плача, говорила мать. — Ну, что ты наделал, а? Подумал ли ты?! — продолжала она.
— Пусть будет что будет. Может, и не надо бы так, да не мог я иначе. И опять же: какую такую беду я сделал? Я не украл! Конь мой! — продолжал отец.
— Нет! Это и есть — украл! Плохо сделал! Да и куда же ты денешься с ним? Придут, осудят тебя, Пахаря уведут, а ты уже будешь не тем, кем согласны были считать! Никто не одобрит тебя!
Назавтра увели Пахаря обратно в Ляхово.
Вскоре отец покинул наше Загорье, уехал в Донбасс. Долго мы ничего не знали, что с ним и как он там. Семья жила в то время с чувством некоего стыда и неловкости за необдуманные действия отца, за его поспешность.
Кое-что у нас было посеяно, без лошади никак нельзя было обойтись. Собрали рублей семьдесят денег, и мы с Константином поехали в Смоленск на базар. Базар жил все еще по прежним законам: «не обманешь — не продашь». Мы купили у цыган клячу — старую, последнюю из всех.
В начале декабря 1932 года, уже работая в Москве на одной из строек, я получил письмо: наша семья — отец, мать, сестры и маленький Вася — переехала в Нижний Тагил. Отец устроился на заводе кузнецом, мать и сестра Анна тоже трудились на производстве, жили они в заводской квартире по улице Тагильской, в доме четырнадцать. Увидеть же всех мне удалось значительно позже, когда уже девятнадцатилетним, в начале 1934 года, я приехал в отцовскую семью, которая уже более года проживала в Вятской области. Тогда же я узнал от матери, что работа в заводской кузнице хотя и нравилась отцу, все же была для него уже тяжела, не по силам — шел отцу пятьдесят седьмой год, да и кузнец он был не заводской, а именно сельский. По этой причине он и переехал на реку Вятку, в село Русский Турек Уржумского района. Сам этот переезд с семьей не был прост и легок. Собрали деньжонок на билеты поездом до станции Вятские поляны, а оплатить подводу от Вятских полян до Русского Турека денег не хватало. Сто двадцать километров шли они пешком в сторону Уржума по зимней дороге. Но как бы ни было тяжело — дошли они до того таинственного села, где, по рассказам, дешевый хлеб и где нуждались в кузнеце.
Был тогда в Русском Туреке большой и богатый, по тем временам, колхоз «Красный пахарь». Руководил им умный, хозяйственный председатель Меринов. С великим удовольствием он принял нашего отца на работу по договору в колхозную кузницу. Приглашал и в члены колхоза, но отец не пожелал.
На первое время колхоз обеспечил семью и продовольствием, и жильем, и даже необходимой одеждой.
Голода, каких-либо недостатков в тех местах совершенно не знали. Богатейшее вятское село стоит на правом берегу судоходной Вятки. Места необычайной красоты — простор широчайший, много зелени: пойменных лугов, цветов, лесов, и сам воздух ничем не замутнен — свежесть и прозрачность удивительные. И народ там какой-то особенный — добродушный, гостеприимный, и что еще в нем отличительное — поголовно песенный. Да как поют! Диво дивное!
Отец, бывало, восторгался аккуратностью и порядком во дворах местных жителей: все выложено плиточным камнем, все покрашено, убрано, присмотрено. А какой хлеб умели выпекать местные женщины! Ой-ой!
Но вот и я в родной семье. Решил жить с ними. Мать, сестры, отец, младшие братья — все рады встрече. «Ой! Иван! Ты ли?! Какой ты высокий! Боже мой! — слышу возгласы, принимаю объятия, поцелуи. И снова: — Тебя не узнать! Молодец! Живой! Наш! Хорошо!»
Тут же узнаю подробности их жизни. Мать с Анной работают в Заготзерне — в Туреке крупный ссыпной пункт зерна, обслуживающий несколько земледельческих районов. Отсюда идет отправка зерна водным транспортом. Павлуша возле отца в кузнице, Маша и Вася ходят в школу. Квартиру арендуют у одинокого старика старожила, который рад случаю жить с людьми. В общем, обжились, попривыкли. Отец увлечен работой, меня берет к себе молотобойцем, о чем успел сразу же договориться с механиком.
Мы теперь втроем возле горна, занятые оковкой деревянных двуколок-тележек для погрузки зерна в баржи. За одну тележку платят тридцать рублей — цена отличная, и мы хорошо зарабатываем. И ни охов, ни вздохов: о хлебе никто и не толкует, мука продается свободно, на столе всегда свежий, домашней выпечки чудесный каравай. И я про себя дивлюсь и не могу понять: ведь в это же время там, в Зауралье, голодают.