Вскоре был решен вопрос о моей поездке в Смоленск. Хотелось видеть брата после четырехлетней разлуки, хотелось понять его душу, его отношение к своим кровным. Ни мать, ни отец не возражали.
По приезде в Смоленск я не сразу стал искать встречи с братом, а остановился у сестры нашей матери, у тети Анны Митрофановны. Заявиться к брату прямо с вокзала я не смел: знал, что он уже женатый человек, живет своей семьей, дочурке три года; но вот супругу его, Марию Илларионовну, видеть еще не случалось. И это тоже было для меня значимо.
Семья Анны Митрофановны в то время жила в собственном домике по улице Ново-Рославльской. Всего только год-полтора, как они переехали в город с хутора Бердники, что был возле деревни Одоево, в двух верстах от Загорья.
Встретили меня в этой семье радушно, и два дня я провел у них, прежде чем встретился с Александром. Узнал, что изредка случалось им видеть его, но серьезных, обстоятельных разговоров не было. В те же дни, так совпало, на родину приехал в отпуск из Баку наш двоюродный брат Михаил Плескачевский — сын брата нашей матери, Григория Митрофановича. Он тоже очень хотел встретиться с Александром, чтобы показать свои рассказы, опубликованные «Литературным Азербайджаном». Это был хорошо воспитанный, энергичный молодой человек, искавший свое призвание и нашедший его, в конечном итоге, в журналистике.
Более четырех лет прошло со дня моей последней встречи с Александром. Теперь мне шел двадцатый год, выглядел я не мальчишкой, а настоящим молодым человеком — в костюме, с ухоженной прической, словом, был вполне обычного вида для людей моего возраста. Однако предвидевшаяся встреча как-то волновала меня.
Нашел я брата в двухэтажном деревянном доме, на самых задах улицы Краснознаменной. Захватил его в ту минуту, когда он куда-то собирался. Он застыл посреди комнаты в сорочке, и, видимо, на ней недоставало пуговицы — Мария Илларионовна стояла возле него с приподнятыми руками, в которых была иголка с ниткой. Прервать это занятие нельзя было, и потому встреча получилась очень необычной — пришлось какую-то минуту выжидать с чувством явной неловкости. Потом, конечно, последовали объятия, приглашение к чаю и естественно: «Ну как ты?.. Что ты?.. Откуда?.. Когда?..» Александр извинялся, что не может уделить должного внимания — он спешил, и встреча наша была непродолжительной. Договорились встретиться вторично, кажется, на следующий день.
Повторная встреча также оказалась короткой. Поинтересовался он, что я думаю делать, где устраиваться, чем заниматься, и когда узнал, что хочу жить в Смоленске, стал мне говорить, что этого делать не советует.
— Я — дело другое, — сказал он. — Я должен жить там, где меня знают! А тебе, поверь, Иван, лучше не оставаться здесь!
Слова «я должен жить там, где меня знают!» — были для меня больше чем загадочны. С наивностью не видящего дальше своего носа, я воспринял их в том смысле, что личные его дела устроены благополучно, что ему нет нужды куда-то уезжать, искать иное место, так как его знают в Смоленске, чего нет у меня, и потому мне будет трудно.
Никогда, ни в тридцатые годы, ни прежде, ни позже, брат не посвящал родственников в тайны своих тягот и душевных страданий. Таков был его мужественный характер — сочувствия не терпел. Страданий же было у него — не счесть. Но хотя бы одно слово об этом! Ни в письмах, ни при встречах, которых в течение жизни было не так уж и мало.
В середине тридцатых годов он подвергался бесконечным нападкам за якобы проводимую им в творчестве неверную, не соответствующую действительности линию. Ярлык «кулацкий подголосок» приклеить было несложно.
А. И. Кондратович в своей книге «Александр Твардовский», на основании сохранившихся публикаций смоленских газет, пишет: «Нападки такого рода повторялись не раз и не два, но в 1934 году они приобрели уже характер угрожающий. «Негодовали» как раз потому, что поэт показывал колебания крестьянина, — мол, в то время таких колебаний совсем не было: крестьянин рвался в колхоз. Обвиняли в том, что он идеализирует мечту крестьянина о своем единоличном хозяйстве и тем самым подпевает кулацкой идеологии: так и писали о Твардовском как о «кулацком подголоске»[6].