Таким образом, моя смоленская встреча с братом в 1934 году совпала с тем периодом, когда он носил в душе боль тяжких и несправедливых обвинений…
Накануне отъезда, прямо с утра, чтобы застать брата дома, я пошел к нему попрощаться. Увидел его возле дровяника, где, наверное, вместо зарядки он возился, не то укладывая, не то поправляя поленницу. Заметил меня и, взмахнув руками, начал было говорить, что вот, мол, понимаешь ли, надо — печное отопление — «приходится и этим… заниматься!» — и, вздохнув, продолжил: «Оно, знаешь, — не во вред!»
— А я, Шура, пришел… проститься. Уеду я! — Что-то во мне как бы дрогнуло, и получилось, что голос мой прозвучал при заторможенном дыхании, что не ушло от его внимания.
Он тут же приблизился и, положив руку на мое плечо, начал говорить что-то ободряющее, а затем так нежно и осторожно:
— Слушай, Ваня! Мой совет — совет брата. Оставаться тебе в Смоленске или нет — волен и должен решать сам, ты не мальчик!
— Да-да! Я понимаю! Я решил — уеду непременно!
— Вот что, Ваня, — глянул на часы, — я сейчас же переоденусь, и мы пройдем вместе.
Прошли лишь какие-то минуты — он вышел. «Ну вот мы и пошли!» — услышал я, увлекаемый его волей. Но тут уже не могло состояться беседы, и он, и я шли занятые своими мыслями.
Расстались на кромке городского сада Блонье. Он спросил: «Как у тебя с деньжонками?» (Ну что мог я ответить?) — «Пока не дальше Москвы!» — «Так! Тогда, знаешь, не осуди! Возьми карманные!» — он дал мне двадцать рублей.
Брат сжал мою руку и, как бы сдерживаемый какой-то тайной, молча глядел мне в глаза, затем обнял, прижимая к себе, и прошептал: «Все, Ваня, все!» Наш невидимый след образовывал угол: я на Ново-Рославльскую, он — своей дорогой.
По просьбе отца, я должен был побывать у его родной сестры Прасковьи Гордеевны Котловой, которая жила тогда километрах в двенадцати от Смоленска, в деревне Босино. В раннем детстве мне случилось однажды гостить там вместе с отцом, также в летнее время, возвращаясь из города. Сейчас мне предстояло просто передать Прасковье Гордеевне и ее сыновьям приветы нашего отца, проведать, живы ли, здоровы. Никаких автобусов тогда не было, и я отправился пешком. Мне это было нужно еще и потому, чтобы развеять сидевшую во мне печаль после встречи с братом.
Котловы Прокопий и Спиридон — сыновья Прасковьи Гордеевны, а мне двоюродные братья, некогда работали с нашим отцом в кузнице и сами теперь были кузнецами. Без труда я вышел к избе Прокопия, где оказался и Спиридон. Ну где же им было узнать меня, если виделись единственный раз, когда было мне, может, лет восемь-девять.
— Да я же Иван, вашего дядьки сын!
Спиридон и Прокопий тут же обнаружили в моем лице и глазах сходство со старшими братьями, а еще больше — с «дядькой Трифоном» и, перебивая друг друга и ударяя себя ладонями по бедрам, утверждали, что «да, так оно и есть».
— Нет, Иван! Да все равно я узнал бы, но, знаешь… Да-а и ладно! — резанул рукой Прокопий. — Пойдемте в хату!
О гостеприимстве этих людей я знал и раньше, по рассказам отца, теперь же это было проявлено в моем присутствии, и, несмотря на трудное время, их крестьянский стол тут же стал заполняться всем, что нашлось, — с истинным радушием простых людей, которые никогда не задумываются о расходах ради гостя.
Прокопий послал дочку за Прасковьей Гордеевной, и она тут же пришла, заполнив хату сбивчивыми возгласами, в которых были и печаль, и радость, и удивление: о том, что в Загорье нас давно уже не было, они не знали и все ждали, что брат — дядька Трифон, должен навестить, да что-то не едет…
Эти мои двоюродные братья были уже в том возрасте, когда, как говорится, «борода ползет на грудь» — не намного моложе нашего Трифона Гордеевича. Я слушал воспоминания Спиридона о минувших годах и о «дядьке Трифоне».
— О-ох! Мастер же он был! Любую лошадь без станка мог подковать! И петь был мастак! И все, бывало, про Машу: «Как полоску Маша жала, золоты снопы вязала». А то еще про купца: «Ехал из ярмарки ухарь купец, ухарь купец — удалой молодец!» Здо́рово, хорошо пел дядька Трифон. И работа шла хорошо!
Через несколько дней я был в Москве.
Мне повезло: совершенно случайно я набрел на существовавшее в те годы учреждение — биржу труда — и без всяких осложнений устроился на работу.
Тогда же я написал Александру, что нахожусь совсем рядом, в Люблино-Дачном, что работу нашел и чувствую себя «довольным и радым». Ответ от него получил не из Смоленска, как мог ожидать, а из Москвы. В те дни он был на Первом съезде советских писателей и жил в гостинице «Интернационал». «Можем встретиться!» — писал он, и было указано в какие часы. Я очень обрадовался и сразу же поехал к нему.