В номере, на первом этаже, с ним вместе было четыре человека. Кто были те люди, сказать не могу — Александр не нашел нужным или удобным представить их. И я понял, что здесь для душевной беседы условий нет, что тут же подтвердилось предложением Александра: «Есть у меня, Ваня, намерение просто пройтись, прогуляться. Как ты смотришь на это?»
— С удовольствием!
Среди бесконечной массы встречных, обгоняющих и рядом идущих людей — обычной суеты большого города — никакого чувства стесненности или неудобства не ощущалось, и мы могли беседовать.
— На съезд я приехал на положении гостя — делегатского билета у меня нет, — говорил брат, — но для меня этот факт не так уж и важен, важнее другое: я сам слышу, кто о чем говорит, и я рад такой возможности. Ты вряд ли можешь понять сложность стоящих передо мной задач. Двадцать четыре за плечами, труда положено много, но удовлетворенности нет, я как бы без собственного голоса. И не ощущать этого я не вправе. Вот, Ваня, как обстоит дело.
Где-то мы приостановились — время истекало, — он как-то сразу о другом: «Смотри же… Начинай приводить себя в порядок! С одежонкой… тоже важно — научись и галстук завязывать. Но не спеши жениться! Не заражайся моим примером! Мне, понимаешь ли, жена во многом помогла, но в жизни чаще бывает наоборот!» Он улыбнулся и глядел на меня, как бы спрашивая: все ли я понял. Расстались в хорошем настроении.
В апреле 1936 года Александр Трифонович решил перевезти отцовскую семью из села Русский Турек Уржумского района в Смоленск.
Не могу сказать точно, были — нет ли какие оформления, разрешения от властей, но думаю, что ничего такого не требовалось. Стариков и детей разрешалось вывозить, если находились попечители.
Сложным вопросом для Александра Трифоновича был вопрос устройства родительской семьи с жильем: куда и как разместить шесть человек? Сам он занимал одну комнатенку, метров, может, пятнадцать, которая служила и кухней, и спальней, и рабочим кабинетом. Значит — ясно: надо было искать, гадать, просить. Приютиться (хотя бы временно) оказалось единственно возможным только под крышей сестры матери — Анны Митрофановны.
Семья Трифона Гордеевича была родственно принята. И ничего! Было лето, и приспособили для сна имевшиеся навес и сенки.
Отец наш всегда отличался неуемно-беспокойным нравом: желая не быть обузой, лишь два-три дня передохнув с дороги, он тут же пошел работать. Любил он работать по найму в колхозах. Когда же случалось что-либо поднакопить, то возвращался к семье.
О том, что Александр Трифонович побывал в Русском Туреке и что семью отца он вывез в Смоленск, я узнал из писем сестер. Как все это произошло, подробно описать они, очевидно, не могли, и о многом я лишь догадывался. Хотелось же знать все доподлинно, до мельчайших деталей. Но для этого нужно было поехать в Смоленск.
Прежде всего я был рад самому факту возвращения на родину самых слабых и старых, которые оказались в особо суровых испытаниях, а еще и тому, что мои подозрения и даже обида в адрес брата, навязчиво преследовавшие меня все эти годы, должны были как-то развеяться. «Раз принял на себя тяжкую ношу заботы и ответственности, — размышлял я, — то тут дело обстоит совсем по-другому».
В самых последних числах июня 1936 года прибыл я из Москвы в Смоленск.
Улица Ново-Рославльская была в те годы типично окраинной, поросшей зеленой травой — ничем не отличавшейся от истинно сельских тихих улиц. И не дошел я до места какой-то пустяк, как с другой стороны, наперерез — брат Павел: «Ванюша! — обхватил меня, прильнул. — Ох! Знаешь…» — и ничего не может сказать. А рядом уже та заветная мазаня-избушка, и кто-то нас заметил, юркнул в проем, и вот уже вижу: мать, сестры, тетя Анюта и ее ребята. Мама с прижатыми к груди ладонями смотрит и что-то говорит и… Объятья, поцелуи, вздохи, и я слышу маму: «Ваня! Сын мой! Дети! Анюта! Ну, пойдемте же, пойдемте в хату!»
Сидя на низеньком сапожницком табурете, я слушал рассказ мамы. Как всегда прежде, с прямотой и любовью к нам, ее детям, но на этот раз еще и с желанием как бы вновь пережить ту счастливую минуту, она рассказывала о том, как после долгой, многолетней разлуки нежданно-негаданно вошел к ней, в Русском Туреке, ее любимый сын — Шура. Это было в середине апреля 1936 года.
Последний раз перед этим она видела его в 1928 году, в августе, когда он навестил родное Загорье, возвратясь из крымской поездки.