— Заглянул? Ну, скажи: остается, — приложив руку к виску, спрашивает, — что-нибудь?
— Да как же нет? Очень даже остается! Можно сказать — осталось! Но это в общем, о всей вещи я говорю. А вот скажи мне, о чем я мог вспомнить, читая вот эти строки?
Он посмотрел, на чем я остановился.
— Понял! — говорит. — Батю нашего ты вспомнил! Тогда же я высказал брату свое впечатление еще и о том, что, мол, читая «Муравию», я встречаю в речи главного героя обороты, отдельные слова и образные сравнения, которые очень живо напоминают мне отца. Что и «то конь был — нет таких коней! Не конь, а человек», и «трулля-трулля — трулля-ши! Пропил батька леме-ши…», и всякие «Как хватит, хватит…», и «бубочка», и «шмякнул», и сама песенность отдельных мест — от отца у него. Это его стиль рассказа.
— Ведь стоит только вспомнить, — говорю я брату, — как отец, возвратясь из поездки, начинал рассказывать что-либо про лошадей, а такое случалось не так уж редко на моей памяти, так точно же он и говорил: «…нет таких коней! Не конь, а человек!» И дело не в говоре, хотя говор у него, безусловно, особый, смоленский, но, однако ж, какой-то именно ему присущий.
— Да, — ответил он, — отрицать такое нет нужды, в его речи много интересных особенностей.
Проводив меня на вокзал, он задерживаться не стал, попрощался тепло, еще раз напомнил передать Константину его приветы, затем крепко так сжал мне руку и, тихо сказав «До свидания, Ваня!», оставил меня, и тут же я потерял его из виду.
Переписка моя с братом Александром всегда была нерегулярной, да и не все письма дошли до сего дня. Из его довоенных писем сохранилось только два. Привожу текст первого.
«М.8.09.40.
Дорогой брат Иван!
Получил твое письмо от 3.09. По-видимому, ты отвечаешь на второе мое письмо, а первое так и не дошло. Очень рад за тебя, за твои успехи в военной учебе. Ты говоришь, что кое-что тебе все же не дается покамест, но я уверен, что, приложив старание и упорство, ты и с тем, что тебе хуже дается, справишься.
Очень возможно, что, закончив некоторые неотложные дела, я поеду в Лен. воен. округ с целью посмотреть те места, где зимой шли бои. Это нужно для моей новой работы. Заеду и в Сортавалу, а следовательно — можем и увидеться, если ты будешь на месте. Но это, пожалуй, не раньше будет, как через месяц.
В Смоленске живут наши как будто ничего. Недавно я посылал им сверх «пенсии» денег на покупку некоторых вещей у соседа, отъезжавшего на работу в Литовскую ССР.
Сам живу — как обычно. Пишу, работаю. Дочка Валя ходит в школу, во 2-й класс. Все здоровы.
Крепко жму твою руку, желаю всего лучшего.
Второе довоенное письмо (оно пришло перед самой войной) сохранилось неполностью. Это письмо было ответом на просьбу оказать посильную помощь моей жене, Марии Васильевне, которая находилась в крайне затруднительном положении — к тому времени у нас было двое малых ребят. В просьбе Александр не отказал — моя жена получила от него 300 рублей.
«…Но дело в том, что зарабатываю я вообще не очень много (тысячи три-четыре в месяц), а расходы у меня огромные. Кроме себя и своей семьи, что в условиях столичной жизни требует немало денег, я регулярно, как жалованье, высылаю 500 р. маме (не считая всяких «единовременных пособий»), 300 р. матери жены, т. е. теще, старухе, которая много лет воспитывала свою девочку и т. д., а теперь просто инвалид. Помимо всего этого высылаю то Ваське, то Павлу какую-нибудь мелочишку. Что же касается премии, то на ней нельзя строить бюджет. Это подарок правительства, его нужно истратить с толком, разумно. Вот я и думаю купить или построить дачу, где могла бы отдыхать и моя семья (детей у меня опять двое, родилась еще девочка — Ольга), а также хотелось бы и старикам дать на старости лет приют, теплый и спокойный угол. Дача необходима и для моей собственной работы. Это я счел нужным сообщить тебе, дорогой Иван, чтобы не было преувеличенных представлений…
Всего тебе наилучшего. Пиши. Я буду жить теперь за городом, куда почту мне привозят.
Крепко жму руку.
Начавшаяся вскоре война прервала нашу переписку. Но я знал, что брат, как и я, отдает все силы для скорейшей победы.
В послевоенные годы мне не довелось много видеться с Александром Трифоновичем, но каждая встреча наша была чем-то примечательна. Приходили от него и редкие письма.