В 1954 году, на обратном пути к себе на Урал из Смоленска, где я встретился со всеми близкими, я дал Александру Трифоновичу телеграмму. Я не очень был уверен, что он встретит меня, и потому в момент остановки поезда у перрона Белорусского вокзала не вышел на улицу, смотрел из окна. Он стоял точно возле указанного в телеграмме вагона. Эта встреча была первой после пятнадцати лет разлуки.
Со мной была моя жена, Мария Васильевна, с которой он однажды встречался в Нижнем Тагиле, во время поездки по Уралу, в 1948 году.
Мы переехали на Казанский вокзал, быстро оформили билеты, и нам ничего не оставалось, как посидеть в ресторане.
Мы сидели за столом, и я чувствовал на себе его сосредоточенный взгляд, каким смотрят, когда хотят понять внутренний мир близкого человека, которого много лет не случилось встречать. Судя по тем вопросам, которые брат вставлял по ходу беседы, я понимал, что он интересовался моим настроением, моими взглядами на жизнь. Я рассказал ему, что овладел мастерством модельного дела, резьбы по дереву и кости, ваяния настольных миниатюр, стал краснодеревщиком.
Допускаю, что Александр Трифонович и усомнился кое в чем из моих слов — продолжал смотреть изучающим взглядом, промолчал. На этом наша встреча и закончилась. Он извинился, сказав, что, к сожалению, не может продолжить беседу, что, дескать, очень много дел. Переписка наша опять прервалась на целый год, и, пожалуй, только потому, что я не хотел назойливо напоминать о себе, считаясь с тем, что мои письма не могут представлять большого интереса, а все же отнимут у брата очень дорогой час времени.
К сорокапятилетию брата я послал ему письменный прибор собственной работы. Ответ получил с Волги.
«Карачарово, 14.08.55.
Дорогой Иван!
Сердечно благодарю за подарок, которым я был очень тронут. Выполнен прибор рукой настоящего мастера-художника. Помимо всего, я очень люблю дерево, этот материал отличается какой-то особенной теплотой, и мне тем дороже твой подарок. Спасибо еще раз. Буду хранить этот прибор среди самых дорогих для меня вещей. Надеюсь как-нибудь отдарить тебя, но еще ничего не придумал. Живу я сейчас в доме отдыха близ Московского моря, собираюсь здесь отдохнуть и поработать.
Крепко жму твою руку, привет супруге.
И действительно, в одну из последующих встреч брат «отдарил» меня. Собрались мы тогда у матери, в Смоленске, в доме четыре по Запольному переулку. Брат приехал в тот раз вместе с А. Г. Дементьевым.
Не помню, не заметил, откуда у него в руках появились золотые наручные часы «Москва» (в фабричном футлярчике). Он вручил этот дорогой подарок мне и сказал: «Прими, Ваня, что сумел придумать я для тебя. Знаю, — говорит, — что часы у тебя есть, но ведь и у меня тоже не могло не быть письменного прибора. Так ведь? И понимаю — твой дороже».
Меня очень тронуло внимание брата, но когда я не обнаружил дарственной надписи и сказал, что было бы еще дороже, если бы было выгравировано: «Брату…», он взглянул этак с прищуром и ответил: «Зачем, Ваня, эта вывеска?»
— А вот и тебе, Павлуша! — Брату Павлу он подарил карманные часы из класса обычных, недорогих, тут же подчеркнул: — Кажется, молоком заведуешь? Так вот, по строгой технологии положено разводить молоко спиртом только по часам. И чтобы, знаешь, все в меру, и не раньше и не позже, иначе нейтрализующее свойство молока не возымеет должной активности.
Павел всегда был осторожен в выражениях своих чувств и за подарок благодарил, как принято было прежде, сдержанно.
Беседа наша текла свободно. Александр Трифонович поведал о том, что он уже «да, я — дед» (ему было сорок шесть), что в этом возрасте якобы из ста родившихся — в живых только четверо, а у него есть внук, который порядком напоминает о себе, и что он, Александр Трифонович, предлагал своим: «Давайте я его высеку!», что забот об этом внуке столько, что из-за развешанных пеленок не всегда можно добраться до кухни, и что он очень боялся, справится ли дочь с обязанностями матери новорожденного, но… «Понимаете, умеет. Все как и должно…» И потом он еще раз сказал: «Я — дед!»
Тут я и бухни, мол, дед — дело большое. Гляжу, он как-то грудью, внутренне засмеялся, качнув головой, посмотрел на меня искоса и сказал твердо: «Талант нужен… выйти в деды!»
Этим же вечером мы договорились поехать утром следующего дня в Лонницу, к старшему брату, Константину Трифоновичу, который теперь там жил и работал. Он был в то время совхозным кузнецом: «железки гну!» — как он сам об этом говорил и отмечал между тем, что мастерство прежних лет утрачено, что есть и сварка, и фабричный топор, и готовый заводской болт, что приходится лишь кое-что мелочное делать методом дедов, а основное требует иных средств, кузнец для сельского жителя перестал быть мастером. «Гну железки»… В эти слова вмещался смысл утраты прежней значимости кузнеца на селе.