От станции Красное мы должны были идти километра полтора параллельно железной дороге вспять, к усадьбе совхоза Лонница (Александр Трифонович сказал, что в русском произношении должно быть Лённица, а не Лонница, что это не иначе как от слова лён). Брат с живым интересом рассматривал пасущиеся стада черно-пегих крупных коров, отмечая их хорошую упитанность, и находил даже какие-то признаки молочности: «Шеи у животных резко утонченные — молочная порода».
Нам пришлось долго дожидаться Константина, но застольная беседа приняла самый благодушный характер, все были веселы, как говорится, довольны и рады. Ни о чем особо серьезном не судили, вопросы возникали связанно то с тем, то с другим случайным словом или примером, но все строилось будто бы специально так, чтобы выходило интересно и весело. Было ясно, что встретились братья и сестры вместе с мамой, которая и не чаяла видеть своих детей за одним столом взрослыми, так вот дружественно беседующих.
Но вскоре стало заметно, что не глохнет материнская память об ушедших, не доживших до этого счастливого часа: не было среди нас Трифона Гордеевича, не слышалось разудалых возгласов кряжистого последыша, сына Василия, на руках которого скончался наш отец.
— Дети мои! — обронила мама. Не могу умолчать… Прошу вас почтить память Трифона Гордеевича и вашего брата Васи, Василия Трифоновича.
Все встали. Молча склонили головы перед возникшими в воображении обликами покойных отца и брата.
Было уже достаточно темно, когда послышался стук в дверь, и мы увидели вошедшего незнакомого человека. Это был совхозный механик, которому взбрело в голову взглянуть на гостей Константина Трифоновича. Ни чуточки не стесняясь, прямо от дверей он громко сказал:
— Ах вы «кудесники»! Позвольте же мне познакомиться с Александром Трифоновичем!
Александр Трифонович внимательно взглянул на него, подал ему руку и предложил сесть за стол.
— Видите ли, Александр Трифонович, — начал этот человек, приложив руку к груди, — я тоже, понимаете, тоже пишу… стихи, и потому видеть вас было всегда моей мечтой.
— Интересно, очень интересно. Может быть, вы что-нибудь прочтете? — сказал Александр Трифонович.
— Нет. Прочесть я не смогу, а лучше позвольте мне спеть.
— Ну пожалуйста, спойте.
И тот затянул диковатым голосом: «Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися…», и поначалу Александр Трифонович подтянул ему, но тут же обнаружилось, что «поэт» явно нетрезв, что петь он совершенно не может и что делать ему среди нас нечего. Пришлось Константину Трифоновичу буквально упрашивать его, чтобы он шел отдыхать к себе домой. Но с таким предложением механик не хотел соглашаться и сказал буквально так: «Эх! Александр Трифонович, было же вами сказано: «С кем я не был, с кем я не пил. В первый раз, в последний раз…» — А со мной? А?! — И он продолжил: — «С кем я только не был дружен… Скольким душам был я нужен…»
Эти строки всем нам, конечно, были известны, но в этот момент мы услышали их из уст того самого «вероятного» читателя, которого автор про себя предвидел и чьим мнением дорожил. И все мы смотрели на Александра Трифоновича и гадали, что он скажет. Ждать себя он не заставил. Облокотив руки на стол и несколько подавшись вперед, глядя на этого человека, негромко сказал:
— Спасибо, спасибо. Но почему запомнились именно эти строки?
— Нет, Александр Трифонович, не только эти запомнились. Многое запомнилось: «И годами с грустью нежной — Меж иных любых тревог — Угол отчий, мир мой прежний Я в душе моей берег».
Услышав от него это четверостишие, мы поняли, что с нами не какой-то шалопут, а человек с развитым чувством прекрасного, было заметно, что стихи он любит и читает их вдохновенно.
Сам по себе этот эпизод, казалось, не был для Александра Трифоновича чем-то чрезвычайным, но в глазах его все же блеснула оживленность и, пожалуй, с оттенком нежной учтивости.
Назавтра вернулись в Смоленск и через день — двадцать первого сентября — снова встретились с Александром Трифоновичем у мамы. Александра Григорьевича Дементьева уже не было — уехал к себе в Москву поездом. Эта встреча была особенно интересной: Александр Трифонович как никогда прежде интересовался нашим мнением о его произведениях и много задавал вопросов. Началось с того, что он спросил у сестры Марии, что ей больше всего нравится из его сочинений.