— Это очень трудно сказать, — отвечала она, — «больше всего» может оказаться совсем не самым лучшим. Потому, знаешь, Саша, только не смейся, пожалуйста, скажу: больше всего мне нравится 18-я глава из «Страны Муравии», — и тут же продекламировала: — «Стоят столы кленовые, хозяйка, нагружай!..» — Она смущенно заулыбалась и даже закрыла лицо ладонями.
— Ну что ж ты так сомневалась? Все очень похоже, что так оно и есть, — сделал он заключение и посмотрел на мать.
— А мне, Шура, так нравится твой «Ивушка», что не могу тебе и передать: «Ивушка-печник… умер Ивушка…» — мать хотела сказать так же, как в самом стихотворении, но не получилось, и она это поняла, заохала и махнула рукой, дескать, ладно, посмейтесь…
— А что скажет Иван? — обратил он свой взгляд на меня.
Я давно был готов ответить на такой вопрос и сказал:
— Самым лучшим из всех стихотворений считаю «Я убит подо Ржевом» — тронут им до глубины души, а из поэм считаю лучшей «За далью — даль», хотя, конечно, говорю пока об опубликованной ее части. — Это было мое личное мнение, я тогда ни от кого не слышал и ничего не читал об этом стихотворении и, естественно, говорил так, как думал и чувствовал.
Александр Трифонович глядел на меня каким-то горячим, светящимся добротой взглядом, тут же привстал, пожал мне руку и сказал:
— Спасибо, Ваня! Я очень рад, рад, что так думает мой брат, еще раз спасибо тебе! Ты правильно понял это мое стихотворение, оно мне очень дорого.
Вскоре я стал собираться к себе, но мы еще не прощались, и я пригласил Александра Трифоновича побывать у меня, на той 4-й Северной улице, где жил я со своей семьей в те годы.
На второй день после этого к нашей хате подкатили две «Победы» одновременно. В одной из них приехали Александр Трифонович, сестра Анна и мама. Во второй — корреспондент газеты «Правда» по Смоленской области.
В нашей единственной комнате было прибрано и даже уютно, но… не было в ней стола. Собственно, стол вот-вот должен был появиться — я как раз мастерил его в пристройке, осталось только отделать столешницу. Пришлось внести его белым, неотделанным. Получилось с какой-то стороны даже занятно: Александр Трифонович и приехавший с ним корреспондент помогли мне затащить стол в комнату, сладить недостающие сиденья, положив на табуретки отрезок доски, участливо и по-простецки подсказали хозяйке «не проявлять особых усердий и забот насчет угощений — хороши хрен да луковица», мол, все прочее они предусмотрительно прихватили с собой.
Пока Мария Васильевна с мамой и сестрой собирали на стол, Александр Трифонович затеял разговор о мастерах и мастерстве. Предлогом послужила деревянная кровать моей работы, которая привлекла его внимание рисунком инкрустации. Он касался рукой полированной плоскости спинок, удивлялся тщательности соединений и врезок и никак не соглашался с моим объяснением, что все это не так сложно, как может показаться неискушенному человеку.
— Не боги горшки обжигают, это — да, но, знаешь, обжигают их мастера! — оказал под конец.
На тот момент у меня имелось мало изделий, которые я мог бы охотно показать — многое по нужде было распродано, но все же кое-что нашлось. Я показал статуэтки, выточенные из дерева, ажурные браслеты из кости, резные шкатулки и еще какие-то мелочи. Они произвели на Александра Трифоновича приятное впечатление, и он с каким-то сожалением отметил, что я в свое время не получил должного образования.
— Да, Иван, в тебе природный художник. И очень жаль, что сам ты долго об этом не знал. А впрочем, все равно хорошо, ты — мастер. Порой мне самому так хотелось бы быть мастером какого-нибудь дела, например, быть хорошим печником.
Мы уселись за стол, но Александр Трифонович все еще продолжал начатый разговор. Он рассказывал о том, что ему доводилось видеть у художников-скульпторов: «Было ново и непонятно, когда мне показывали уродливые пни и разные коряги, на мой взгляд, пригодные только для того, чтобы топить печь в каком-нибудь подовине, а мне говорили о них примерно так: «Вот, пожалуйста, почти скульптурный портрет Гоголя, а вот — Антон Павлович, а тут — Достоевский». Я прямо-таки поражался этой смелости, можно сказать — не верил. Оказалось — правда, художник может видеть или чувствовать в исходном материале то, что он таит в себе, что обещает».
В тот вечер много говорили об отце, домашних делах, пели наши семейные песни: