Мама с папиком встают и танцуют под «Султанов свинга».
— Мне нравится «Дайр Стрейтс», — отмечает Маргарет. — Они поют для молодёжи, но это музыка для всех возрастов.
Меня так и подмывает решительно опровергнуть это идиотское утверждение. Но, в конце концов, я довольствуюсь беседой о футболе с Джокки.
— Рокс-бургу по-ра на-пен-си-ю. Это-са-ма-я-пло-ха-я-шот-ланд-ска-я-ко-ман-да-ко-то-ру-ю-я-зна-ю, — заявляет Джокки, выпячивая подбородок.
— Он не виноват. Какой у тебя член — так ты и ссышь. Кто там ещё, кроме него?
— Так-то-о-но-так… но-вот-ес-либ-он-по-ста-вил-вна-па-де-ни-и-сын-ка-Джо-на-Ро-бер-та. Он-э-то-за-слу-жил. Са-мый-класс-ный-фор-вард-фШот-лан-ди-и.
Мы продолжаем наш ритуальный спор, во время которого я пытаюсь проявить хоть какое-то подобие интереса, чтобы вдохнуть в него жизнь, но мне это катастрофически не удаётся.
Я замечаю, что Джокки с Маргарет поручили следить за тем, чтобы я никуда не улизнул. Они танцуют посменно и никогда — все вчетвером. Джокки с моей мамой — под «Странника», Маргарет с папиком — под «Джолин», потом мама опять с папиком — под «Вниз по реке» и Маргарет с Джокки — под «Последний танец за мной».
Когда жирный певец затягивает «Печальную песню», старушка тащит меня на танцплощадку, как тряпичную куклу. Мама важно танцует, а я смущённо дёргаюсь, обливаясь потом. Я чувствую себя ещё более униженным, когда до меня доходит, что эти мудаки лабают попурри из Нила Даймонда. Я вынужден плясать под «Голубые джинсы навсегда», «Любовь на скалах» и «Прекрасный звук». Когда звучит «Дорогая Каролина», я еле держусь на ногах. А старушка заставляет меня подражать остальным ублюдкам, которые машут руками в воздухе и поют:
— РУУУКИ… КАСАЮТСЯ РУУКИ… ТЯЯНУТСЯ РУУКИ… КАСАЯСЬ ТЕБЯЯЯ… КАСАЯСЬ МЕНЯЯЯ…
Я оглядываюсь на наш столик: Джокки чувствует себя, как рыба в воде, этакий лейтский Эл Джонсон.
За этой пыткой следует другая. Старушка суёт мне десятку и говорит, чтобы я взял ещё по одной. Видимо, сегодня на повестке дня развитие навыков общения и воспитание уверенности в себе. Я беру поднос и становлюсь в очередь у стойки. Перевожу взгляд на дверь, нащупывая хрустящую банкноту. Хватило бы на пару крупиц. Я мог бы за полчаса смотаться к Сикеру или Джонни Свону — Матери-Настоятельнице, чтобы выбраться из этого кошмара. Потом я замечаю, что у выхода стоит старик и смотрит на меня, как вышибала — на потенциального хулигана. Только он обязан не вышвыривать меня, а не выпускать.
Бред какой-то.
Я возвращаюсь в очередь и вижу эту девицу, Трисию Маккинли, с которой я вместе учился в школе. Мне не хочется ни с кем разговаривать, но деваться некуда — она узнала меня и улыбнулась.
— Привет, Трисия.
— О, привет, Марк. Давно не виделись. Как ты?
— Нормально. А ты?
— Сам видишь. Это Джерри. Джерри, это Марк, мы с ним учились в одном классе. Как давно это было, да?
Она знакомит меня с угрюмым, потным урелом, который что-то ворчит в мою сторону. Я киваю.
— Да, давно.
— Ты видишься с Саймоном? — Все тётки спрашивают про Саймона. Меня мутит от этого.
— Да. Недавно забегал ко мне. Скоро уезжает в Париж. Потом на Корсику.
Трисия улыбается, а урел неодобрительно следит за мной. У чувака такое лицо, будто он не одобряет весь мир в целом и готов сию же минуту сцепиться с ним. Уверен, что он один из «сазерлендцев». Трисия могла бы найти себе парня и получше. В школе она нравилась многим пацанам. Я увивался вокруг неё, надеясь, что остальные подумают, будто я с ней встречаюсь, надеясь, что я действительно начну с ней встречаться, как бы «по инерции». Я даже сам поверил в эту свою сказку и получил увесистую оплеуху, когда попробовал залезть к ней под блузку на заброшенных железнодорожных путях. Но Дохлый всё-таки её трахнул, сука.
— Наш Саймон нигде не пропадёт, — говорит она с мечтательной улыбкой.
Папаша Саймон.
— Конечно, не пропадёт. Половой гигант, сутенёр, наркоделец, вымогатель. Вот кто такой наш Саймон, — я удивился собственной злобе. Дохлый был моим лучшим другом, Дохлый и Картошка… ну, может, ещё Томми. Зачем я выставляю его в таком невыгодном свете? Неужели только из-за того, что он пренебрёг своими родительскими обязанностями или, вернее, не признал себя отцом? Скорее всего, я просто завидую этому чуваку. А ему на это плевать. Невозможно обидеть того, кому на всё наплевать. Никогда.
Не знаю, почему, но это очень расстроило Трисию:
— Э… ладно, хорошо, э, пока, Марк.
Они быстро ушли: Трисия с подносом в руках, а сазерлендский урел (как я его мысленно окрестил) — оглядываясь на меня и чуть ли не сдирая костяшками лак с танцпола.
Зря я, конечно, прогнал на Дохлого. Просто меня достало, что этот чувак вечно выходит сухим из воды, а меня рисуют самым последним негодяем. Возможно, мне просто так кажется. У Дохлого тоже есть свои напряги, он тоже чувствует боль. И врагов у него, наверно, ещё больше, чем у меня. Хотя, в принципе, один хуй.
Я подношу выпивку к столику.
— Всё нормально, сынок? — спрашивает мама.
— Супер, ма, супер, — говорю я, пытаясь подражать голосу Джимми Кэгни, но у меня это абсолютно не выходит; у меня ничего не выходит. Но что такое неудача или успех? Кого они ебут? Все мы живём и в течение короткого промежутка времени умираем. Вот и всё: пиздец.
В последний путь
Чудный денёк. Это означает:
Сосредоточься. На предстоящем деле. Мои первые похороны. Кто-то говорит:
— Давай, Марк, — тихий голос. Я выхожу вперёд и хватаюсь за верёвку.
Я помогаю папику и двум своим дядьям, Чарли и Дуги, предать останки своего брата земле. Армия выделила башки на похороны. «Предоставьте это нам», — сказал маме сладкоголосый армейский офицер. Предоставьте это нам.
Да, это первые похороны в моей жизни. В наше время покойников обычно кремируют. Интересно, что там в гробу. Наверняка, от Билли почти ничего не осталось. Я перевожу взгляд на маму и Шерон, Биллину чувиху, которых утешает полный ассортимент тётушек. Тут же стоят Ленни, Писбо и Нац, Биллины кореша, вместе с несколькими армейскими дружками.
Малыш Билли, Малыш Билли. На кого ты нас. Что мы без тебя
У меня в голове крутится та старая песенка «Уокер Бразерс»: «Ни сожалений, ни слёз, прощай, не возвращайся обратно» и т. д. и т. п.
Я не чувствую угрызений совести, а только злобу и презрение. Меня вывел из себя ёбаный британский флаг на крышке гроба и вкрадчивый, никчёмный офицеришка, который из кожи вон лез, пытаясь умаслить мою матушку. А тут ещё понаехало это мудачьё из Глазго, со стороны старика. Начали пороть всякую чушь о том, что он погиб во имя своей страны, и прочую подобострастную «гуннскую» пургу. Билли был просто-напросто дураком. Не героем, не мучеником, а обыкновенным дебилом.
Меня одолевает хохот. Я еле сдерживаю себя. Когда я начинаю истерически хихикать, брат папика Чарли хватает меня за руку. Он смотрит на меня враждебно, впрочем, он всегда так на меня смотрит. Эффи, его жена, отталкивает этого мудака в сторону, говоря:
— Мальчик расстроен. Просто у него такая манера, Птенчик. Мальчик расстроен.
Подмойте себе жопу, ёбаные мыловары!
Малыш Билли. Так эти суки называли его в детстве. «Как дела, Малыш Билли?» А на меня, прятавшегося за кушеткой, недовольно ворчали: «А, это ты».
Малыш Билли, Малыш Билли. Помню, как ты уселся на меня сверху. Придавив меня к полу. Горло шириной с соломинку. Кислород покидал мои лёгкие и мозг, а я молил бога, чтобы мама поскорее вернулась из «Престос», пока ты не выдавил жизнь из моего тщедушного тельца. Запах мочи от твоих гениталий, влажное пятно на шортах. Это действительно так возбуждало тебя, Малыш Билли? Надо полагать. Я больше не сержусь на тебя за это. У тебя всегда были проблемы в этой сфере: неожиданные выделения кала и мочи, доводившие мать до безумия. «Кто самая лучшая команда?» — спрашивал ты меня, ещё сильнее надавливая, пиная или выкручивая. И мучил меня до тех пор, пока я не отвечал тебе: «Сердца». Даже когда на Новый год в Тайнкасле вы продули нам 7:0, ты всё равно заставлял меня говорить: «Сердца». Наверно, мне можно было гордиться тем, что одно моё слово имело больший вес, чем результат самой игры.