Невероятно, но Джонни всё ещё не подцепил ВИЧ, несмотря на то что кололся одной иглой с такой кучей народу, что и не снилось мистеру Кадона. У него на этот счет имелась забавная теорийка: по его мнению, СПИДом могут заболеть только «джамбо», у «хиббиз» же имеется к вирусу иммунитет.
— Я мог бы давно уже заработать себе на пенсию. Пара недель торговли — и я лежу на пляже в Таиланде в окружении жёлтых попок. Но я не мог наёбывать своих друзей.
— Людям с принципами живётся нелегко, Джонни, — улыбаюсь я ему в ответ.
Мне ужасно хочется свалить отсюда: выслушивать ориентальные бредни Джонни свыше моих сил.
— Ты, блядь, прав на все сто. Моя беда в том, что я придерживался неверных принципов. В бизнесе нет друзей, только клиенты — таковы его волчьи законы. Но куда там: такой мягкосердечный ублюдок, как Вечерний Свон, не мог позабыть о том, что в мире существует дружба. И вот результат: чем отплатила нам эта эгоистичная халявщица? Я попросил её всего лишь о маленьком минетике — и что? Она пообещала помочь, потому что ей было жалко меня из-за ноги и всё такое, прикинь? Я даже уговорил её накраситься поярче, типа, как шлюха, прикинь? И вот я вытаскиваю его из штанов, она бросает один только взгляд на мои гноящиеся болячки — и ни в какую. А я ей говорю — да не волнуйся ты, слюна — естественный антисептик.
— Да, я тоже такое слышал, — признаю я.
Конца-краю этому не видно.
— Ну вот. И что я тебе ещё скажу, Рента: тогда, в семьдесят седьмом, у нас был правильный взгляд на вещи. Помнишь, как мы тогда смачно плевались? Мы готовы были потопить весь этот ёбаиый мир в слюне.
— Жаль, что с тех пор у нас пересохло во рту, — говорю я, поднимаясь с места.
— Ага, абсолютно верно, — говорит Джонни Свон, постепенно успокаиваясь.
Пора двигать отсюда.
Зима в Западном Грэнтоне
Томми выглядит неплохо. Это пугает. Он ведь скоро помрет. То ли на следующей неделе, то ли лет через пятнадцать, Томми прекратит существовать. В принципе наши шансы примерно равны. Разница в том, что в случае Томми это — наверняка.
— Как дела, Томми? — говорю я.
Он выглядит просто великолепно.
— Нормально, — говорит он, сидя в изношенном кресле.
В воздухе пахнет сыростью и помойным ведром, которое давно пора вынести.
Как ты себя чувствуешь?
— Неплохо.
— Хочешь об этом говорить?
Я вынужден задать ему этот вопрос.
— Не очень, — говорит он, как и ожидалось.
Я неуклюже плюхаюсь во второе такое же кресло. Оно жесткое, и пружины торчат сквозь обивку. Много лет назад это кресло принадлежало какому-то богатому засранцу. С тех пор им как минимум лет двадцать пользовались люди бедные. И вот теперь оно досталось Томми.
Присмотревшись, я вижу, что Томми выглядит не так уж хорошо. Что-то в нем не так, словно что-то вывалилось из него, как деталька из сложной головоломки. Это не просто обычный шок или депрессия. Такое ощущение, словно какая-то часть Томми уже умерла, а я пришел справлять по ней поминки. Только сейчас я осознал, что смерть — это скорее процесс, чем событие. Люди обычно умирают по частям, в возрастающей степени. Они медленно догнивают дома или в больнице — кто как.
Томми никуда не может двинуться из Западного Грэнтона. Он рассорился со своей мамой. И живёт в варикозной квартире — их так называют из-за стен, сплошь покрытых трещинами, заделанными шпаклёвкой. Томми получил ее, позвонив в муниципалитет по «горячей линии». Пятнадцать тысяч людей на листе ожидания, но эту не хотел брать ни один из них. Это даже не вина муниципалитета: правительство заставило их приватизировать все хорошие дома, оставив таким, как Томми, одни объедки. С точки зрения политики всё совершенно верно: на выборы здесь всё равно никто не пойдёт, так зачем поддерживать тех, кто не в состоянии поддержать правительство? С точки зрения морали всё выглядит иначе. Впрочем, что общего у морали с политикой, а? Всё решают башли.