– Все же, скажет мне кто-нибудь, что там было с этими проклятыми тычками… крал он их или не крал?! – взорвался жених, но почти никто не обратил внимания на его новую выходку. И только мать постаралась тут же пресечь и охладить его пыл:
– Пошел бы ты лучше узнать, что там с посаженым отцом. – Но это так, не зло, между делом, ибо за столом – гости, главная забота хозяйки. – Ну что мы при вязались к Кручану, прости его господи и будь ему пухом земля, что, у нас нет других разговоров?! Вот, пожалуй ста, пробуйте голубцы в виноградном листе, пока не остыли… А сын сходит за посаженым…
А жених только пожимает плечами: «Вот теперь они начнут хвалить голубцы, какие они аккуратные да ароматные!.. И плевать им на все горести и печали… Такая она, жизнь, вроде старой разжиревшей бабы, которая только о себе одной и думает! Какое ей дело до покойного Георге Кручану, когда и живого-то его она знать не знала и знать не желала?! Впрочем, это не так, не совсем так, вернее, вовсе не так… Судьба складывалась у Кручану, как и у любого из нас, пестро, однако она все же чаще улыбалась ему. Вот, скажем, жил на свете совсем юный Кручану, молодожен, умелец, мастак, в доме на главной улице, крытом дранкой, такой же хозяин, как и остальные в селе семьсот с хвостиком рачительных мужиков. Или тот, другой, непримиримый Георге, выходивший на каждом собрании на бой с Хэрбэлэу, с этим отпетым подлецом и мошенником. А вот еще один Георге, председатель ревизионной комиссии, стойте!..
«Постойте, дорогая моя родня и товарищи, – думал жених, – как же вы заведомого воришку, разоблаченного и выгнанного из правления, поставили у себя председателем ревизионной комиссии?!»
А спроси он об этом вслух, ему бы ответили обстоятельно и душевно…
Жена Никанора. Потрудился и снова заслужил уважение.
Тесть. История с тычками – это пятьдесят восьмой год, а в ревизионную комиссию его взяли в семидесятом. Чего же ты хочешь, двенадцать лет минуло?…
Бабушка жениха. Тычки из акации, те живут лет десять, не больше, если, конечно, с самого начала на здоровье не жаловались…
Теща. Видишь ли, дорогой, чужая душа – потемки… И что там было в действительности – никому не известно!
Мать жениха. Он их перекладывал то под мышку, то на спину и уже заворачивал к дому, когда его накрыли свидетели… Но теперь и свидетели ни в чем не уверены… Дело-то было ночью!..
– Тьфу, чего она стоит, охапка тычков!.. – Никанор говорил мягко, чуть слышно, точно самому себе отвечая. – Так что, может, и врут… а может, не врут. Ну, кто бы подумал?!
Нет, не у одного жениха болела душа. Человек этот был печалью, недоумением, загадкой и мукой для каждого из присутствующих, и теперь им казалось, что хоронить надо не просто покойника, а сразу двух, трех, четырех Кручану, причем, если подумать хорошенько, они знали и теперь как бы видели ясно каждого из этих Кручану в отдельности: один с домом в центре села, другой с домом на выселках, а еще один на собрании, взявший за грудки Хэрбэлэу и выбранный в правление, и в то же время еще один, маленький, юркий в ночи, на колхозном винограднике с охапкой тычков, и другой, уже с Волоокой, а потом еще, как говорит бадя Василе Кофзел, в которого демон вселился, и он, встав на четвереньки, воет на небо, на звезды, на луну и на солнце, и еще другой – с женой и детьми, и, наконец (который по счету?… Не знаю, я уже сбился, скажем, последний), после тюрьмы, никого не желающий видеть, ни детей, ни Волоокую, ни жену, – самый последний, руки на себя наложивший, выплюнувший на виду у села жизни своей остаток (может быть, не самый приятный и сладкий), как мы небрежно выплевываем абрикосовую косточку…
Вот как много их было. Кручану! И чтобы со всеми ними сразу сладить и помириться, надо было подобрать одного и запечатлеть его в своем сердце, как в мраморе, а остальных похоронить вместе с телом, но это-то как раз и было труднее всего, ибо каждый Кручану – был Кручану с его рождения и до смерти, и если кто-то начинал горячиться, что, мол, вот он какой – годен и для памяти, и для похорон, то остальные решительно отвергали его:
– Обожди, сват, не горячись, дело было не так! А помолчав, соглашались:
– Такой уж ему выдался круг…
– Говорю, не знал бедный Георге, на каком света живет, – вздыхала мать жениха.
– Не знал, говоришь? А я говорю, планида ему такая!.. – жизнерадостно возражала ей бабка.
– А грех?… – вела свою тему жена Никанора.
– Какой грех?! – оживился жених. – «Грех» – это тычки, стало быть, он их все же украл?…
– И говорю о любовном грехе, парень! Вот если бон не сошелся с той косой беспутницей и не покинул семью…
– Замолчи ты со своими грехами дурацкими!.. Грех – дело нехитрое… – сердился Никанор, держа в руке стакан. – А ты думаешь, грех, вроде жеребенка, бегает по селу?! Подумай хорошенько…
Посмотрите на нашего жениха, ей-богу, свихнулся – не курил, а теперь, пожалуйста, закурил, сейчас его мать обругает.
– Оставь ты меня в покое, мать моя, мамочка, мама!.. В который раз я вас спрашиваю, а вы ни мычите, ни телитесь: украл он или не украл эти тычки, до-ро-ги-е то-ва-ри-щи!!!
Слова «дорогие товарищи» жених выкрикнул, растягивая по слогам и вытянув перед собой правую руку, словно происходило все это не среди родни, а на митинге, среди необъятной массы народа, чье внимание можно привлечь лишь каким-либо страстным призывом…
Никанор Бостан выкатил свои голубые глаза на племянника и рукой на него замахал, дескать, что это на тебя, парень, наехало?… И, повернув голову к тестю, начал: «Наши-то, нынешние, сват, скажу я тебе, как мне кажется…» И вдруг на полуслове умолк; должно быть, его опять заколодило или, напротив, нашло какое-то просветление в дебрях его спутанных мыслей?…
Никанор уставился немигающим взглядом в окошко, сам-то он, наверное, понимал, что опять видит виденье, что ничего подобного быть не может, что сейчас за окном сгустившийся к ночи сумрак, и ничего более. И все же он совершенно реально видел за стеклом смеющуюся физиономию Георге Кручану… вот они повстречались глазами, и покойный ему подмигнул, одновременно указывая большим пальцем на жениха, дескать, попроси-ка его обернуться к окну, а я сейчас отмочу одну очень веселую Штуку!.. Никанор послушно перевел взгляд на Тудора, а когда опять к окну повернулся, виденье исчезло. Так и остался Никанор сидеть с разинутым ртом и изумлением па лице. Жена, обычно в таких случаях быстро приводившая его в чувство, на сей раз о чем-то крепко задумалась и молчала.
Тесть вздохнул: «Мда-ах!» – и задумался и он…
И даже бабка, что-то прошептав и быстро перекрестившись, молчала. И все остальные сидели в раздумье и словно бы ожидая чего-то… Какой-нибудь старинный писатель-романтик о них бы написал: «Лиц их легкой тенью коснулось крыло времени…» А нынешний «душа общества» в какой-нибудь шумной компании, если вдруг возникает такая томящая пауза, может схохмить: «Видимо, где-нибудь на планете сейчас родился еще один блюститель порядка – будущий центурион – милиционер…»
– Тише! Слышите, кто-то ходит?… – сказала мать жениха, настороженно прислушиваясь. Ей самой явственно слышались тяжелые мужские шаги по дорожке, ведущей от окна к входной двери дома. – Сынок, сбегай за ним поскорей, слышишь? Это пришел посаженый…
И тут собака на цепи заметалась, забилась, залаяла (но почему с таким запозданием?), точно взбесилась…
– Отопри ему, – просит мать. – Тудор, детка, открой, это пришел посаженый!
А у жениха ноги не слушаются, словно приросли к полу, и на лбу выступил ледяной пот. Уж он-то знает, какой это посаженый, ибо ни с кем на этот счет не договаривался…
И почему-то опять вспомнился ему урок арифметики в детском саду, и на ученической доске мелом неоконченное решение задачки: «18+19 = 7…» И ему вдруг подумалось: «Смотри-ка ты, тройка, оставшаяся в уме, в 4,28571, 4,28571 и 4,28571 и т. д. до бесконечности раз больше, чем написанные семь…»