– Какая там проволока, дорогие мои?! На ней, как на молодухе, шелковые чулки! Кровать городская на пружинах! На окнах вышитые петухами кружевные занавесочки!.. И белье накрахмалено, как в родильном доме, ей-богу!.. Спрашиваю: «А где дед Онисим?» Отвечает: «Никанор, дорогой, я и сама жду не дождусь его!.. Куриный бульончик сварила, остывает, и водочка в холодильнике ждет…» «Уж очень, – говорю, – нужен он мне по церковному делу…» «Поставь крест, – отвечает, – от всего бы сердца, родной, да уже не „практикует“ он по церковному делу!» Ну, что вы на это скажете?… Сама-то в белой юбке с оборками, в расшитом переднике, в косынке с цветами и пахнет цветочным одеколоном, как парикмахерша!.. Гляжу и глазам не верю, добрые люди, она – не она?… «Где ж коза, бабушка?» – «Да ну тебя… Онисим не терпит. Еще перед тем как сойтись, поставил условие: кончай с козой!., а я – с ладаном и лампадами…» Не хочет бывший староста слышать запаха козьего помета и ладана!..
А во дворе покойного Кручану жизнь била ключом, ого, чего только в этот поздний час здесь не требовалось сделать!.. Только что возвратились гробокопатели с кладбища, их угощали вином, и, конечно, надо было их накормить, как-никак они вырыли приют человеку на вечные времена… В летней кухне пылал огонь во всю мочь… в воздухе носились щекочущие запахи: вареного, жареного, печеного, пареного, квашеного и соленого, будто бы все добрые духи окрест пожалуют на эту осеннюю тризну!.. Однако пока что гости сидели голодные: и женщины, готовившие еду, и могильщики, и Никанор, не говоря уже о жене и детях покойного, которым было не до еды…
Никанор, успевший пропустить пару стаканчиков и рассказавший свою историю о бабке Анисье, теперь слушал второго гробокопателя, того, что был помоложе и побойчее, решившего в свою очередь тоже рассказать нечто занятненькое. Так уж люди устроены, на улыбку отвечают улыбкой, на анекдот – анекдотом:
– Теперь, не далее как позавчера, мой племянник из академии приезжает и пытает меня:
«Что б ты делал, дядя, будь опять молодым?»
«Хм, – говорю, – сделай меня молодым и увидишь».
«Нет, – говорит, – ответь мне, пожалуйста! Вот тебе молодой ум и красивое тело со всеми его причиндалами, и что?»
«Спасибо, – говорю, – я бы теперь выпил, поел бы и полюбился с кем по душе…»
«А долго б ты так продержался?» – говорит.
«Сколько б мог», – говорю.
«А сколько б ты смог? Нет… – говорят, – надоест. Скоро надоест».
А я говорю: «Оно и так надоело… Надоело делать одно и то же».
А он, умница, говорит: «А вдобавок еще посадишь дерево, колодец почистишь, вот оно и опять веселее дело пойдет!»
Оно и верно: одно, второе, четвертое – так и проходит жизнь, известное дело!..
Никанор поблагодарил могильщика за науку, допил вино и отправился в дом… У порога его приветствовал еще один белый плат на шесте. Никанор прошел под ним, сжавшись в комок, это тебе не свадебное полотенце, в котором такие кренделя ногами выписываешь, что потом весь вечер обливаешься потом… Он было уже направился в каса маре к покойнику, но возле самой двери остановился, прислушиваясь: там Ирина-вдова душераздирающе оплакивала своего дорогого Георге:
Так и не вошел Никанор в каса маре, не решился, душевных сил у него не хватило… На жилую половину направился:
– Ночь на дворе… – промолвил с порога. Получилось это у него немножко неловко, может, излишне сердечно?…
Но что делать? Так уж он усвоил от своего отца, а тот от родителей и дедов: видишь чужую беду и несчастье, делай вид, что все не так страшно… В любом горе-злосчастье лучше всего помогает сердечное слово; скажешь – и человеку легче становится… Возьми, подними полный стакан и скажи: «Будем счастливы, а с этим делом – успеется… Все там будем!..»
Комната была полным-полна бабками, тетками, внучками, дочками – и ни одного мужика!..
– Мужчина вам не потребуется?… – пошутил Никанор.
– Вот если б ты был помоложе!.. – отвечала старушка.
У нас в селах водятся такие старушки, голосок у них ни на секунду не утихает, как на дуге колокольчик… Почему-то их чаще других приглашают в кухарки на свадьбы и похороны, И они без умолку болтают над кастрюлями у плиты, точно колдуют, а не готовят еду…
– Что ты такой мрачный, Никанор? Не случилось ли тебе прошлой ночью спать в отрезвителе?… – не унималась старушка. – Или, может, моряк-племянник зовет тебя посаженым, а ты и не знаешь, где твои рубли плавают?…
– Как в воду глядела… – махнул рукой Никанор. – Дом, себя и жену продам, а в грязь лицом не ударю!..
Ясное дело, старушка набивалась в кухарки, прямо с похорон – и на свадьбу!..
– Ах, баба Кица, видела б ты наш сговор! – встряла В разговор жена Никанора. – Представь себе, мы ждем, а посаженый все не идет… Уже все выпили, все съели – не о чем разговаривать. Вдруг жених поднимается: «Нету у меня посаженого! Бадя Никанор, выручай, дорогой, родной ты мой, ближе тебя никого на белом свете не знаю, будь моим посаженым!» – И подмигнув мужу, как подмигивают сообщнику: – А ну, подтверди!.. Конечно, жених перепил… Но ведь было такое, было?!
Никанор опускает в землю глаза, а жена продолжает:
– Теперь у нас новая мода, дорогие мои… Одной свадьбы мало – делаем сразу две!.. Одну устраиваем в ресторане, по просьбе племянника, для тех, кто вертит бедрами и плечами, вот так. – И она это изобразила, сидя на стуле. – А другую для нас, для тех, кто танцует ногами, уже по моему настоянию…
Никанор пожал плечами, негромко вздохнул: развязная болтливость жены его удручала:
«Молчала бы ты… Слава богу, что мы не совсем оскандалились. Еще немного, и все пошло бы прахом… зачем же теперь хвастать, что по глупости… вышло две свадьбы? Да, две и получились… А ведь чуть-чуть – и не было б ни одной…»
Жена, как будто назло ему, продолжала:
– Жених – тот ни в какую! Согласен только на ресторан. Я говорю: ресторан – ни за что, только дома!.. И тогда как же он поворачивает дело? «Тетушка, – говорит, – а знаешь ли ты, каких я гостей приглашаю?» Откуда мне знать!.. Он – матрос, исколесил моря-океаны, землю всю вдоль и поперек обошел… Из Африки обещает привезти черного, как смола, негра! Из Кубы – опять же негра!.. И пока я опомнилась, наобещал и красных на свадьбу гостей, и смешанной крови, и синих, как баклажаны, и зеленоватых, как листья салата… «Сдаюсь! – говорю ему. – Что ж ты желтых забыл? Приведи мне хоть одного желтенького, чтобы сплясал со мной перепицу!..»
– Ой-ей-ей! – запричитала баба Кица. – Везет же людям!.. Мы, дорогая, теперь и по три свадьбы, спасибо, можем устраивать! А то когда я выходила замуж… какое там было сватанье?… Сумка и шляпа – вот и все хозяйство!.. – И пошло и поехало!.. Как она выходила замуж, как с мужем жила и как теперь дело дошло до того, что любой стул под ней едва-едва держится, ведь она всех, от мала до велика, в селе на этот свет встречает и на тот провожает!..
А из каса маре сюда, в жилую комнату, доносилось:
– Встань, муженек, встань, дорогой!..
Все притворялись, будто не слышат, а может, и вправду не слышали… Но Никанор не мог, не хотел притворяться – он слышал!.. И этот плач по мертвому другу раздирал его сердце, хотелось протестовать, плакать, молиться, у кого-то просить извинения, а может, кого-то больно ударить…
«Что она там причитает о доме?… Какой еще дом у бездомного Георге Кручану; для него, шалопутного, святого и глупого, домом была сельская улица… Свой дом для мужчин – что детское одеяло для спящего, из-под него всегда пятки торчат, – думал Никанор, растревоженный плачем Ирины, он и вообще-то не выносил женских слез, а тут плач вдовы по покойнику… – Мужа в могилу, будто в новый дом, снаряжает… А моя на пыльной улице в танце с желтым… хочет целоваться! Пойми этих женщин…»