«Эх, видимо, человек так уж устроен: сегодня ты есть, а завтра – нет тебя, – подумал Никанор. – Вот такие дела…»
И тут под ухом у Никанора (она от него справа сидела) закряхтела бабушка жениха, голос – словно озорник мальчишка бросает камешки в надтреснутый колокол:
– Да будет земля ему пухом… Слава богу, всем заботам конец!
«И эта туда же… о покойном Георге Кручану? – вздрогнул Бостан. – Ах ты, божий одуванчик, беззаботная невеста Христова, сама рада, поди, без ума, что ее земля еще покуда носит?!»
Так подумал Никанор про себя, но промолчал. Как-никак ведь он был за хозяина теперь в доме, а стало быть, его первое и святое дело каждого уважить, а вторая забота – стол и хорошее угощение, ну и, конечно, ободрить и успокоить гостей, как-то их развлечь до прихода старшего свата, который вот-вот появится. И Никанор приготовился, поднял стакан и даже в грудь воздуха побольше набрал, чтобы голос звучал и чтоб все его слышали… Но тут тесть, сидевший напротив, решил, что и он лицом в грязь не ударит:
– Верно, сватьюшка дорогая, – обратился он ласково к бабушке. – Вот именно так и есть, как вы говорите. Только я бы еще добавил: ох, уж эти заботы! И скажу даже больше того, человек – сам себе главное беспокойство! Ведь у них, у этих забот, нрав, как у бездомной собаки: пугнешь – отбежит, свистнешь – пристанет.
И мать жениха охотно поддержала интеллигентные разговоры своего нового родича:
– Ваша правда, сват!.. Но если по совести, ео всем надо винить зеленого змия, вот где корень всему, дорогие мои… Покойный, говорят, пил, покуда в нем не лопнула жила… А хотите знать, откуда он спозаранку-то возвращался? Из буфета. А от пьянства что происходит? Печень и почки сгорают. Я своими ушами слышала по телику выступление Белянчиковой в передаче «Здоровье»…
Тут и жена Бостана не стерпела, уж она-то доподлинно знала, что за змий совращал покойного соседа, да и только ли его одного.
– Скажу вам правду, сестрица, это Волоокая его погубила, брошенка Думитра Кондри, что живет на холме возле утиной фермы!
Женщины словно бы ждали разговора о Волоокой. Как огонь разом опаляет скирду соломы, так и от слов этих неистовых будто бы что-то вспыхнуло в душе каждой. О женщины, не приведи бог попасться к вам на язык-другой женщине, молодой и цветущей… А Волоокая-то как раз самым жарким цветом цвела. Жила она давненько уже без хозяина и, видно, без счастья. И не было в селе мужика, которого бы не одурманила Руца. Зря, что ли, все наши женщины, от мала до велика, начисто позабыв имя, данное ей от рождения, величали ее Волоокой? Охо-хо, видели бы вы эти глаза! Мягкие, умоляющие, они умело делают свое дело: манят тебя и одновременно отталкивают, а как они манят – непреодолимо, словно бы волны накатываются на тебя, а глубина – ну как в море, и если чудом не захлебнешься, значит, полезай в петлю! И вторая пара глаз, будь она рядом с тобой, не спасет. Чистое наказание!
– Вот как хочешь, так и живи! Конечно, если ты не дурак и все понимаешь… – вырвалось у Никанора по поводу Волоокой. – Я вот слушаю вас и молчу. Все слышу и понимаю, одного только никак не пойму: как может себя убить мужик из-за бабы?! Может, вы мне объясните?… Нет, не те нынче времена. И нормальный, здоровый мужик этого делать не станет. А тем более, если ее, бабу эту, вдоль и поперек изучил, всю как есть, пожил с ней в охотку… – Он горько вздохнул и начал разливать вино по всем стаканам.
– Эта косая, пучеглазая тварь, – аж зашлась жена Никанора, разом перекрестив Волоокую в Косую и Пучеглазую, – не иначе, как ведьма! Ворожбой присушила к себе Кручану. А то чего бы он бегал каждую ночь к этому пугалу от своей красивенькой, умной Ирины?
– Не бегал он… а по соседству с ней сторожил свою ферму, – возразил Никанор, не поднимая глаз на жену. – И привиделось ему, что это он сидит в потемках в обнимку с ружьем. Чем заняться ему долгою осеннею ночью, о чем думу думать?… Эй, Руца, останься хоть на часок, не торопись домой, не горит!.. Кругом степь, опускаются сумерки, птицы примолкли…
– Скажешь, во всем виноват председатель? Зачем послал Георге сторожить утиную ферму? Виноват, что не растолковал ему, как дитю неразумному: «Георгицэ, идешь ты охранником на утиную ферму, так смотри, дорогой, поаккуратнее. Вокруг возятся лисицы да коршуны, а страшней всех – Волоокая, она, милый, проживает там по соседству, так ты не гляди на нее, верь старому ответственному, погубит!» Так, что ли, Никанор?…
Молчит Никанор. Совсем его жена одолела. Но тут на помощь к нему подоспел будущий тесть. Вежливо, рассудительно прерывает он сватью, как это и подобает самому почтенному за столом гостю:
– И спорить бы не стал с вами, сватьюшка дорогая, если бы… не тюрьма. Как известно, тюрьма ожесточает людей. И Георгий наш – не исключение, вспомните-ка, он совсем другим человеком вернулся.
Да, сказал – как отрезал. И никто с этим спорить не стал. Однако и соглашаться не торопились. Ведь как человек устроен: мало ему объяснить, он еще сам должен подумать и примерить к своей судьбе чужую судьбу, а после всего хочет, чтобы всегда оставалась лазейка еще раз подумать и усомниться: «Сторож на ферме, конечно, не ахти какая работа… Так ведь от сумы да от тюрьмы, как говорится, не зарекайся. Ведь и меня тоже могут сунуть в охрану, можно сказать, прямо в пасть к Волоокой! И сидишь ты в поле один, осенней ночью, холодной и долгой, как нынешняя… А рядом человеческое тепло манит постучаться в окошко: „Эй, Руца, пусти на часок погреться… нет, не надо, не зажигай в доме огня, давай экономить электроэнергию…“ Ну и что здесь смертельного?… Обыкновенное житейское приключение. Иное дело тюрьма… хотя почему же иное? Можно подумать, что он один в тюрьме побывал. Нюхали ее еще двое-трое из наших односельчан, и ничего, с собой не покончили. Скорее напротив, возвратились они в село здоровыми и веселыми и потом признавались друзьям по пьяному делу, что самое малое еще одну жизнь им тюрьма подарила!..
– Ну допустим, – продолжал Никанор, – допустим, жена, я с тобой согласился. И с вами тоже, уважаемый сват, – обернулся Никанор к тестю. – Что у нас получается? Тюрьма да Волоокая сгубили Кручану. Конечно, сразу два таких обстоятельства повалят кого хочешь. Но только не его, Георгия… Допустим… – сказал и крепко задумался… на полуслове застыл. И привиделся ему нынешний осенний денек, лесная поляна и солнце, отвесно и яростно бьющее из-за быстро бегущих по небу туч. И так контрастно и ярко он все это увидел, даже в глазах зарябило. Сначала все было размытое и серое, как на любительском снимке, но вот ударило солнце, и разом всякая былинка и лист на поляне заполыхали багрянцем! Глазам стало больно, и он веки зажмурил, большим пальцем размазывая по переносице набежавшие слезы…
Но тут вступает его жена, которая всегда наготове. За своим словоохотливым мужем она знает слабинку, муж ее видит видения, иногда вот так остановится посреди разговора, прикроет глаза, и хоть тресни, двух слов не может связать! А потом с удивлением признается: «Знаешь, жена, если не думаю, слова, черт знает откуда, сами берутся, но лишь стоит задуматься…» – «Ай-яй-яй, Никанор, Никанор, ты же нить мыслей своих теряешь! Придется тебя выручать…» И она решительно берет быка за рога:
– Ну, рожай, рожай, наконец! Заладил: «Допустим, допустим», а что ты нам собирался сказать?…
– Охо-хо… – возвращается к реальности Никанор, – думаю, думаю и все не укладывается у меня в голове этот Кручану – сосед… а ведь каких две женщины по нему сохли!.. Помнишь, жена, идет раз почтальон мимо нашего дома, вытаскивает два конверта и спрашивает у меня: «Где это видано, бадя, и когда еще в нашем селе жил человек с двумя женами?!» Это он оттуда, из лагеря, обеим писал. И деньги им посылал. И по воскресеньям принимал в гости через раз… Вот и говорю, где ж это видано, чтоб в тюрьме устроился, как в раю! А на свободе: с двумя любимыми женщинами сделал троих детишек, и слова ему поперек никто не сказал, алиментов даже не требовали!.. Чем не жизнь, спрашиваю, другой бы на его месте как сыр в масле катался… Нет, не добрый человек был Кручану. Даже больше скажу, ничего-то он на этом свете не сделал: пил себе в удовольствие, спал, развлекался. И можно сказать, одурел от безделия, потому и помер… – С трудом дались добряку Никанору эти слова осуждения, но он сказал их и как будто с плеч своих сбросил великую тяжесть. А люди молчали. И никому уже не хотелось сопоставить свою судьбу с судьбой покойного, ибо за столом сидели крестьяне, и добывали они хлеб свой в поте лица, и со смертью не умели шутить.