По причинам личной корысти и из соображений общественной морали неподобающее поведение влекло за собой публичное разоблачение, что происходило чаще всего от любопытствующих взоров соседей и несдержанности их языков, нежели при содействии констеблей и церковных старост. Люди опасались, что проступки, совершенные в одной из семей, могут пагубно влиять на всю общину и наносить ей вред. Будь соседи менее зависимы друг от друга, эта угроза не страшила бы так сильно. В случаях сексуальных прегрешений приход отягощался незаконнорожденным ребенком, что предполагало финансовые трудности, а кроме того, навлекало гнев Всевышнего. В 1606 году группа жителей из Касл-Комба (графство Уилтшир) выступила с петицией, в которой осудила «мерзкий блудный акт» одной женщины, в том числе и по причине, что она навлекла гнев Господень, «павший на жителей города»3. Короче говоря, общественный контроль был необходим. «В Англии, — отмечал немецкий путешественник в 1602 году, — каждый житель связан клятвой пристально следить за соседскими делами»4.
Близкое сосуществование, будь то дома или в мастерской, уменьшало вероятность ненадлежащего поведения. Большинство жилищ были достаточно тесными. Во время поездки на Гебридские острова Джеймс Босуэлл и доктор Джонсон, предпочитающие более роскошные апартаменты, часто разговаривали друг с другом на латыни «из страха, что их могут подслушать в этих маленьких шотландских домишках». Любые секреты становились добычей прислуги, которая числилась в рядах самых заправских сплетников5. В ту эпоху ситуацию усугубляли узкие переулки, разделявшие здания, их тонкие стены с трещинами и неприкрытые окна. Только к XVIII веку шторы стали распространенным явлением в городских жилищах, в сельской же местности они по-прежнему были редкостью. В городах прикрытые занавесками в дневное время двери неизменно вызывали подозрение. Колонист из Новой Англии, заметив подобное в соседнем доме, назвал их «шторами блуда»6. Можно было, конечно, найти естественное укрытие в лесах и полях, но и они тоже не гарантировали защиту от надзора. В 1780 году один из авторов Westminster Magazin утверждал: «Человек в сельской местности не может с легкостью совершить аморальный поступок, не будучи замеченным и осужденным соседями»7.
Хорошая репутация у соседей отнюдь не была праздной заботой, особенно в небольших общинах, где все были тесно взаимосвязаны друг с другом. «Человека с дурной славой можно считать наполовину повешенным» — утверждала английская поговорка. Связи как личного, так и финансового характера зависели от чести и доброго имени человека, а доброму имени могли угрожать различные проступки, начиная от внутрисемейных свар, пьянства и заканчивая сексуальным распутством и воровством. «Дурная слава» часто служила основанием для обвинительного акта, и в ходе судебных разбирательств нередко запрашивались свидетельства соседей. Испорченная репутация обычно была невосполнимой утратой, несмываемым пятном, вызывающим всеобщее порицание. «По соседству в нем не видят честного человека, поскольку говорят, что он покупает ворованные вещи», — писала Энн Парфит про своего лондонского соседа в 1724 году. Шотландский священник высказывал следующее мнение о своих прихожанах в Инвереске: «Нет более эффектного контроля, чем мнение равных»8.
Люди из низших слоев общества подвергались наибольшему надзору. Разнорабочие, слуги, бродяги и рабы вызывали глубокие подозрения среди тех, кто стоял выше их на социальной лестнице. Настоящие нищие даже не подчинялись суду хозяев; «некому ими управлять», как заметил Джон Обри. «Низший класс в Англии, — расточал ругательства British Magazin, — это самая злобная, грязная, мерзкая и наглая разновидность человеческих существ». Нестабильность положения бродяг, не имеющих «ни очага, ни постели», разжигала страхи. Елизаветинец Николас Бретон писал о типичном нищем: «Обычно он зачат в кустах, рожден в хлеву, живет на дороге и умирает в канаве». В некоторых регионах социальные парии, такие как евреи, проститутки и еретики, должны были носить на одежде специальные «позорные знаки»9. В Аугсбурге на одежде нищих красовалась эмблема их общественного положения — Stadtpir. Проститутки должны были пришивать зеленую ленту, а евреи — желтое кольцо. В 1572 году в Англии был издан статут, требовавший, чтобы каждый бродяга был «как следует выпорот и чтобы ему прижгли каленым железом хрящ правого уха»10. И без того отмеченные лохмотьями и физической немощью, низшие слои, по общему мнению, отличались жуликоватой манерой поведения, приобретенной за долгие годы нищеты и опасностей. Некий ирландец замечал относительно таких же воров, как и он сам: «Если бы мы выходили на улицу днем, прозорливый человек легко угадал бы в нас разбойников по нашим лицам, такой уж у нас подозрительный, страшный и напряженный вид, и мы часто поворачиваемся спиной, крадучись через узкие улицы и переулки». Неудивительно, что бродяги мечтали о волшебных шляпах, которые делали бы их невидимыми для мучителей. Юноша из Германии рассказывал о белом порошке, который якобы с помощью дьявольских сил защищал его от человеческих взглядов11.
Было бы неверным считать, что приватность, возможность уединения — это современные преимущества, неизвестные или не оцененные предшествующими поколениями. Хотя их важность менялась в зависимости от места и времени, частная жизнь всегда обладала привлекательностью в глазах носителя западной культуры. Стремление к уединению было широко распространенным явлением в античном мире, а в эпоху позднего Средневековья оно стало еще более желанным, поскольку вместе с быстрым ростом личного благосостояния усиливались и собственнические интересы по его сохранению. Впервые использованные в XV веке слова «частная жизнь» (privacy) и «частный» (private) прочно вошли в речь во времена Шекспира, что и нашло отражение в его пьесах. Очевидно, что для людей раннего Нового времени пристальное внимание общины отнюдь не уменьшало притягательности одиночества. Скорее, наоборот. Местный контроль вкупе с угрозой наказания только повышал ценность изолированного существования. Особенно в ночные часы. «Будь скрытен, словно ночь», — советовал один из персонажей анонимно опубликованной пьесы «Бастард» (1652). «Ночь придает мне храбрости, — писал Джордж Герберт, — в темноте и одиночестве я осмеливаюсь делать то, на что не решусь в компании»12.
Разумеется, для личных удовольствий и публичных вольностей были поводы, вошедшие в повседневную практику. В католических землях существовали такие отдушины для праздничных увеселений, как масленичный карнавал, Праздник дураков и другие ежегодные гулянья. Народные развлечения предполагали изобилие еды и напитков, а также разнообразие спортивных состязаний и шумных игр. В период Масленицы, в дни, предшествующие Великому посту, городские жители шутили, устраивали розыгрыши и потешались над друзьями и животными. Кутилы также получали огромное удовольствие оттого, что выступали в новой для себя роли, разгуливая в костюмах представителей церкви и светских чиновников. «Иногда целесообразно, — писал французский правовед XVI века, — позволить людям повалять дурака и повеселиться, ибо, держа их в чрезмерной строгости, мы погружаем их в отчаяние»13.