Ожившую надежду вместе с ожившим своим телом швырнул на улицу. Надежда неслась, опережая телесную оболочку, влажную уже не от болезненной слабости — от горячего, освежающего силы пота Надежда летела впереди меня, цеплялась за троллейбусы и автобусы, звякала телефонами-автоматами. Она творила себя, как упругая масса на гончарном круге, казалось, вылепит из воздуха любую форму В прыгающем зеркальце такси я с трудом узнал Ригаса — костюм белейшая рубашка, широкий пурпурный галстук, на подбородке ни единого волоска И когда это успел я побриться, напялить костюм, пылившийся в шкафу между платьями Дангуоле? Треснуло под мышкой когда вваливался в такси Осторожнее, юный мистер В стекле телефонной будки отражался элегантный манекен. Должны были быть и крылья, просто они не видимы, чтобы идиоты не спрашивали, где купил.
Алло, мне Шарунаса! Ты, Шарунас? Не приезжай не найдешь. Ни сегодня, ни завтра.
— Кажется, я шкуры с тебя не драл! — Он недовольно сопел.
— Надоело! Уезжаю.
— Бизнес учуял?
— БАМ или Кам АЗ! Тебе и не снилось, а?
— А пальчик?
— Ты же нюни распустил, не я… Поковыряли, и будь здоров. Прощай, пролетариат!
— Пролетариат никому не навязывается. — Шарунас был обижен, а может, завидовал. — Драндулет твой пока без тормозов. Не вздумай на нем тарахтеть на БАМ.
— Скоро вернусь на «мерседесе»! Автоматически убирающаяся крыша, стереоустановка и кондиционер. Попомни мои слова!
— А ты мои.
— Не бойся, не забуду!
Даже на расстоянии, с другого конца города, несло от него смазкой и дешевым пивом.
— Дури на здоровье, но машину не тронь.
— Я ж не детсадовский.
— Иной детсадовский опаснее взрослого дурня.
И бросил трубку.
Я снова увидел себя в стекле, как никогда бодрого, элегантного.
В тусклом полумраке холла жалобно гудела виолончель, словно уныло всхлипывала, не в силах взлететь, запутавшаяся в сухой траве птица.
— А, жених! — В потемках появились джинсы, спортивная трикотажная кофточка и смычок. — Что означает сей парад?
Ткнула смычком в мою сторону: оранжевая кофточка рельефно облепила грудь Сальвинии. Пахло паркетным воском и благородным персидским ковром, от этих запахов, едва я тут появлялся, кололо под ложечкой, однако на этот раз не захотелось зарыться носом в шершавый аромат. Колесо счастья вращалось не здесь.
— Прощальный визит, дорогая. Исчезаю!
— Куда же, милый? — Печально-равнодушный голос не скрыл ее встревоженности.
— Исчезаю, чтобы возродиться из пепла. Как феникс.
— О такой жертве мы не договаривались. Пепел мне ни к чему. Если скучно… можно было бы видеться и почаще, пока не обменяемся колечками.
— Брр… Это обязательно?
— Они жаждут этого, милый. — Смычок поплыл в направлении старинного виолончельного футляра, словно там притаились Мейрунасы. — Всему свое время…
— Время для меня больше не существует.
— Говоришь так, будто стоишь по ту сторону.
А я и вправду по ту сторону!
— Прекрасно. — Она рассердилась. — И все же тебя ждет берег.
— И с Владой пока не запрещается?..
Смычок рубанул по виолончели, как хлеборезный нож.
— С кем угодно, только не с ней.
У родителей такое же мнение? — Приблизившись, я принюхался к невиданному футляру. Серебро и перламутр. И откуда только выкапывает подобное ее папаша? Еще усерднее ткет ему золотую нить отвратительная жаба? Уже не дома, чтобы не портить его запахов, а в адвокатской коллегии, где он председательствует.
— Влада донашивала мои старые пальто, стоптанные туфли… Конечно, пока была маленькой. Наши матери — подруги юности. — Сальвиния поводила пальцем по орнаменту футляра. — Я не осмелилась сказать маме, что эта девица собирается рожать.
— Эй! А тебе не доводилось расширять платьев?
— Я не дура.
— Очень жаль.
— Ах жаль! Почему же ты?.. На твоем месте я бы с ходу женилась на ней! — Сальвиния не могла придумать, чем бы кольнуть меня побольнее.
— Не старайся. В свахи не позовем.
— Наплодит тебе Влада кучу деток. И о пропитании их сама позаботится! Будет домой свиные головы и хвосты из мясной лавки таскать… Наварит холодца, а ты будешь пеленки стирать, доставлять авоськи с картошкой и капустой. Поздравляю!
Сальвиния пытается нарисовать смычком будущую кучу детей, и элементарная девичья злость ей даже к лицу, но я смотрю на нее, как на хрустальную люстру — дорогую, неуютную.