— Сердитый молодой человек. Если бы все думали так, как вы, никто бы полей не пахал, угля не добывал, не учил детей…
— Вы хотели сказать: не рожал детей? Дети будут, не бойтесь! Пусть подзаборные, приблудные, безотцовщина… Такие нынче в моде! Тут уж природе спасибо — не вам. Потом, правда, отшвыриваем их, как котят… Но разве не сами дети виноваты? Зачем требуют еще чего-то, кроме алиментов? Зачем горбатые?
— Успокойся, Зигмас. — Наримантаса удивляет, что резкий разговор не сбивает его настроения; состояние приподнятости, возникшее в дороге, все еще греет сердце, будто именно за горькими упреками он и ехал сюда. — Станешь мизантропом, не будешь нужен ни себе, ни людям… Дальше не провожай, больница рядом. Я знаю. Учился здесь.
— Здесь? Вы? — Зигмас подавился невыстреленным залпом. — И маму знаете?
— Знал, Зигмас.
— Очень вас прошу, не рассказывайте ей про меня! Дома я послушный сын. Такой, каким она воспитала, каким хочет видеть… И сам не знаю, какой я!
Он задрал голову, вот-вот выпрямится, сбросит горб! Горько хохотнув, исчез в темноте.
Наримантаса проводили в уединенное, скрытое за раскидистыми деревьями строеньице, их не выставляют напоказ ни большие, ни маленькие больницы.
— Не здешний, — бубнил дежурный врач, высокий, худощавый, с большой, по форме напоминающей грушу, головой. — Его «Москвича» бульдозер раздавил. Автогеном вырезали, еле-еле вытащили. Пока снарядили за вами машину, пока то да се, он и кончился.
Смерть сделала свое дело — на этот раз с помощью пьяного бульдозериста — и удалилась. Это все? Лицо красно-синее, левая щека срезана, как бритвой, но что изменилось бы, останься щеки розовыми?
— Оперирован по поводу аппендицита. — Местный врач никак не мог найти общего языка с мрачным коллегой; пренебрегшим ужином и поспешившим сюда, словно к живому.
— Ну-ну… А свинкой в детстве не болел?
— Извините. — Хозяин робко переложил свою голову-грушу к другому плечу. — Пока не потерял сознания, умолял вас вызвать… Дескать, один раз вы его уже спасли…
Наримантас взглянул на руки покойного. В первую очередь смерть сминает руки, даже у сильных, могучих мужчин ладони, как увядшие листья. Перехватило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть, в висках словно живые, задыхающиеся существа заколотились сплющенный, почерневший, как кусок антрацита, ноготь большого пальца. Неужто водитель «Москвича»? Подвозил на работу в то памятное утро, когда пришли дети Казюкенаса? Кандидат на обзаведение нутриевой фермой? Наримантас услышал свой издевательский вопрос: «А потом что?» Не накликал ли беду?.. Он сжал холодный, застывший палец мертвеца, будто хотел отогреть его.
— Утомились с дороги, коллега? — Протянувшаяся было рука дежурного врача не решилась дотронуться. — Может быть, все-таки… чайку?
Во дворе шелестела огромная липа, сладко пахло опилками; сквозь легкую вату облаков мерцали звезды, игла из горла скользнула в сердце. Он глубоко вздохнул, как учил больных. Пока растирал грудь, подумалось: между серийной операцией аппендицита, спасшей человека, и сегодняшней поездкой, как бы подтвердившей тщетность усилий, вспыхнула и сгорела его собственная жизнь. Холодно, не испытывая жалости, увидел на столе рядом с бывшим пациентом себя. Может, и меня кто-нибудь по пальцу опознает?.. Картина не испугала, он даже подержал ее перед глазами, подбирая подходящий диагноз — инфаркт, инсульт, рак? Нет, рака не надо, он усмехнулся своей слабости, это вернуло к действительности.
Гостиница, завлекавшая и зазывавшая приезжих неоновой вывеской, встретила роскошной табличкой — серебряные буквы на зеленом фоне — «Мест нет» Наримантас не удивился, удивляло другое: администратор видимо, уборщица и дежурная в одном лице — не обругала его за вторжение. Прикрыв настольную лампу журналом, она в полумраке укачивала на коленях маленькую девочку, поглаживая ее головку. Трогательный комочек, очевидно, растопил неизбежную в подобных случаях суровость дежурной.
— Цирковые артисты все заполонили. — Она даже не взглянула на позднего гостя, одного из четырех или пяти, уже дремавших на стульях. Её затененное лицо трудно было рассмотреть, однако неприятный резкий голос, заставивший Наримантаса вздрогнуть, достаточно ясно свидетельствовал, что женщина измучена своими двойными обязанностями, а более всего этими циркачами. Их пребывание ощущалось по особому беспорядку, царившему вокруг: непрерывно скрипели двери, по коридору бесцельно слонялись какие-то молодые бородачи и девушки в модных брючках. — С воскресенья никого не принимаем. Даже командированных. — Женщина смахнула в ящик стола вязание со спицами, скинула с лампы запахший паленой бумагой журнал. Свет хлынул ей в лицо, на мгновение вылепив тонкие поджатые губы, свидетельствующие о неприязненном чувстве ко всем мотающимся по свету людям словно они с цепи сорвались… Она снова прикрыла абажур, а может, пожалела ребенка, заворочавшегося и захныкавшего от света. Женщина не шлепнула хнычущую девочку, принялась снова качать ее неуклюже и нервно, как делают это огрубевшие, давно не ласкавшие детей руки; у малышки сползли синие рейтузики, упала с ноги туфелька.