— Нет, нет, это бесчеловечно, страшно…
— О чем ты?
— Ха-ха! Еще спрашивает. Какая тупость. Ха-ха!
— Туман, и ничего больше.
— Гнить в мокрой земле, укрывшись туманом.
Хотя он и поклялся не винить ее — хватало собственной вины! — Наримантас отпрянул от Дангуоле. Хохотала, как прежде, или ему почудилось? Уж лучше помешанная, чем эта, с гнездом вместо прически.
— Туман… Туман!
Словно на заигранной пластинке вертится в мозгу это слово, до крика усиленное проигрывателем, как сказал бы Ригас.
Ригас? Кто назвал его так? Нельзя! Это живого звали Ригасом, умерев, он снова стал для них Риголетто, как в метриках; человеку суждено иметь два свидетельства — рождения и смерти.
— Нет, нет… я пойду… Ведь он один, один-одинешенек в тумане… в страшном тумане…
Дангуоле, подтянув чулок, сползла на пол У Наримантаса сдавило сердце, словно мнет его чужая рука. Доводилось и ему массировать остановившееся сердце, вскрыв грудную клетку… Картина промелькнула не случайно, хотя теперь Наримантасу кажется, что целый год не держал он в руке скальпеля, а трепещущий, мерцающий красными сгустками мир тоже засыпан землей.
— В такую слякоть? Не ходи. Даже могилу в тумане не найдешь…
Наримантас не слышит своих слов, потому что думает о таящихся в тумане возможностях, словно возьмет вдруг да и повторится, только гораздо отчетливее и осмысленнее, их жизнь. Он тянет руку к голове Дангуоле — волосы у корней белые, пятна седины вперемежку со спутанными черными прядями. Сказать ей об этом? Открыть глаза? Уже три недели — да, три недели! — не моется, не подкрашивает волос. Ноздри щекочет кисловатый запах, к которому он привык, только не здесь, дома, — в больнице, где в послеоперационных пахнет именно так — несвежим телом. Сотни больных плывут по больничному конвейеру, а его нет рядом…
Дангуоле небрежно натягивает свой американский парик, из-под ушей торчат седые пряди, вернувшись, стянет его с головы и бросит в угол.
— Полью цветочки… Высохнут все до единого…
— Мы же вчера поливали, забыла?
— Ты прав, Винцентас, но он ждет…
— Кто ждет? Опомнись. Там лишь его останки.
— Останки! Какое отвратительное, жестокое слово…
— Смерть всегда отвратительна!
— Неправда, он лежал как ангел… Такое белое прекрасное лицо… И цветы. Розы, астры, гвоздики! Как сказочный принц тонул в цветах…
— Мертвые все добры и красивы… — Наримантас спорит с живым, упрямо сопротивляющимся Ригасом — не с Дангуоле. Ее только жаль.
— Ангел, ангел… Вытолкнул ее из машины, а сам… Достойна ли она такой жертвы? Мизинца его не стоит! Деревенская девка, вся в веснушках…
— А если бы убил?.. И ее, и еще не рожденного? Сел в машину без тормозов! Да еще не один..
— Какие девушки толпами за ним ходили не связывался. А тут подсобница из мясной лавки! И мертвого ей не отдам…
— Благодари судьбу, что только себя убил! На секунду, на одну секунду просветлело у него в мозгу… Читала показания Кемейши?
Показания… Словно внезапно открытое лицо, которое снова прикрыли, не дав вглядеться в него. На спуске со склона сломалась санитарная машина Кемейши. Мимо него едва полз в гору старенький синий «Москвич». Глядя ему вслед, он обратил внимание на двух «красавчиков», как он пишет. Казалось, они озорничают — вырывают руль друг у дружки из рук. Наверху распахнулась правая передняя дверца, и девушка, словно ее вытолкнули, свалилась в кювет… Когда Кемейша подбежал, она стояла на коленях в кювете, а «Москвич» на полном ходу летел под гору. Моргнуть не успел, как машину занесло, и она опрокинулась…
— Он бы и ее, и неродившегося ребенка… В этом и мы виноваты, я и ты…
— Что мне она? Что мне ты? Весь мир? Ангел, ангел, ангел.
— Опомнись, Дангуоле… Ведь умела же ты когда-то здраво рассуждать!
— Думаешь, что похоронили — и все кончилось? Нет, нет!. Там наш мальчик будет счастливее. Там!..
— Опомнись! Может, позовем врача? Ты переутомилась. Нервы…
Не помутило ли горе ее рассудок? Помешалась от нестерпимой боли…
— Кого позвать, кого? Этого пустоголового болтуна профессора? Или ту психопатку, старую деву, доцента? Врачи, гуманисты, спасители человечества!
Теперь она вновь похожа на прежнюю Дангуоле, которая, возвращаясь из своих «экспедиций», заменяла старый беспорядок новым и снова упрыгивала на одной ножке, будто ей девятнадцать или двадцать три.
— Не пожимай плечами! Собратьев по профессии сам должен был бы видеть насквозь. Не позволю им издеваться над собой…