— Но ведь надо что-то делать, милая… Хоть что-то! Нельзя же сидеть и киснуть…
— Делать? Все делать, делать… Не желаю больше! Только быть с мальчиком… Стоять на коленях у него в головах… Как мало я уделяла ему времени, как мало.
— Ригас был взрослым… Его стесняла наша опека Как бы ни угождали мы ему, не смогли бы угодить… Он был отцом, отцом еще не рожденного младенца.
— Младенца… Это ты правильно сказал: младенец, невинное дитя — наш Ригас!
— Я говорил о его ребенке… Его и ее. Будущем ребенке, Дангуоле.
— Мне бы он сказал. Все-все сказал. Не доверял мне? Ложь! Хотя была я плохой матерью — невнимательной, незаботливой, — я была ему другом. Не может быть, чтобы такое молодое, цветущее дерево перестало шелестеть!.. Пусть не здесь — там… Послушай, Винцас, — она прильнула к нему теплым мягким вздрагивающим телом, — я закажу заупокойную. Я должна… Не возражаешь?
— Заупокойную? Разве ты веришь?..
В одной туфле ковыляет Дангуоле по спальне, натыкается коленом на пуфик. Наримантас подскакивает, она сердито высвобождается, ринувшись к зеркалу. В глубине его — неопрятная, взлохмаченная старуха, прикрывшая лицо ладонями. С туфлей в руке плетется она на кухню, стоит, потом роется то в одном, то в другом ящике. Высыпает спички из коробка… Собирается греть чай, варить кофе? Достает свечу. Прижав к груди туфлю, спички и свечу, прихрамывая, бредет назад.
Комната Ригаса — оазис в развороченной бурей квартире. Желтеют недавно покрашенные стены. Слева около окна блестит в рамке фотография Ригаса — ухватился за руль гоночного велосипеда… Протертый до блеска велосипед Ригаса, его мольберт с одним из неоконченных вариантов «Моря» выстроены вдоль стены. Лыжные палки, баскетбольный мяч в потрепанной покрышке, джинсы, протертые на заду, пластинки, альбомы — все как в музее, не хватает лишь табличек с надписями. Постепенно, день за днем, собирались реликвии, окружавшие алтарь — повязанный черной ленточкой портрет…
Подкравшись на цыпочках, Дангуоле зажигает свечку, взметнувшееся пламя слизывает серую пленку с ее лица.
— Закажу обедню! И в соборе Петра и Павла, и в святой Анне! Во всех костелах! Не оставлю бедного мальчика одного. Ты мне не запретишь. У меня есть свои деньги, заработала!
Ее глаза расширяются и сверкают, словно внутри зажегся фонарь. Так взирала она на Наримантаса в торжественные минуты жизни, прощаясь с одной и устремляясь к другой, еще более пагубной иллюзии. Тогда она становилась красивой, какой и в молодости не бывала, и он страстно желал ее, чтобы потом еще сильнее тосковать по другой, которую не суждено ему было найти.
— Святая месса! Я знаю истинный путь… Никому своего мальчика не отдам. Ни мраку, ни той деревенщине. Сегодня же начну!
Она швыряет туфлю и скачет в ванную.
Наримантас услышал уже не скорбные стоны — хлюпанье воды, ритмичное молодое дыхание — и ошеломленно молчит.
— Хватит, хватит, — себе, не Дангуоле говорит он, опомнившись и, только еще собираясь идти, озираясь в поисках портфеля, слышит уже свои шаги в тумане — неужели это он двинулся? — в ушах хорошо знакомое гулкое эхо, отраженный белыми стенами больницы перестук каблуков — который год раздается он, когда шагает Наримантас по неизменному маршруту..
«Нравственный закон внутри нас…»
Послесловие Е. Книпович
В последние годы в советской литературе и в в литературах стран социалистического содружества гораздо чаще, чем прежде, появляются книги, в основе которых лежат раздумья о том, что определяет личную человеческую судьбу и в связи с этим — «на чем стоит мир», что такое доброта, совесть, как такие категории соотносятся с социальной функцией человека.
Произведения такого рода чаще всего обращаются к прошлому — недавнему (в рамках истории), военному или «раннепослевоенному» — времени жестких, обнаженных социальных конфликтов («Живи и помни» В. Распутина, «Это я — Титас» Р. Шавялиса). Но нередко это книги о сегодняшнем дне, например, два романа Гюнтера де Бройна «Буриданов осел» и «Присуждение премии».
Будь то книги о «вчера» или о «сегодня», они целиком обращены к «сегодня», и автор не как паталогоанатом, а как биолог и физиолог стремится постичь «нервную систему» человеческих характеров и отношений, живую глубинную связь, подспудную взаимозависимость человеческих судеб.
К произведениям такого типа принадлежит роман Миколаса Слуцкиса «На исходе дня», следующее звено в той цепи исследований всей сегодняшней сложности связей человека и времени, которую начали романы «Адамово яблоко», «Жажда» и ряд рассказов.