Треплются, и нет им ни до кого дела, но все больше и больше интересуют они меня. Ведь происходит это не на каком-нибудь киноэкране, а здесь, рядышком с помойным ведром Жаленисов, от которого несет тухлыми рыбьими головами, — выставили ни свет ни заря, когда-то еще мусоровоз приедет… Даже спина у меня возмущенно подрагивает. И чего это отец ерепенится? Ему бы хватать обеими руками, а он хорохорится, не желает идти на сближение, запачкаться боится, что ли? Вот раззява! Настоящий лопух!
Погибая от любопытства, скатываюсь вниз по лестнице, медленно, с независимым видом подхожу к ним. Чувствую запах новой кожи — это от его импортных туфель на платформе! — теперь слышу, о чем они толкуют.
— Так вы не очень настаиваете, доктор, чтобы я поторопился?
— Гм, гм… Как бы вам сказать?..
— Спасибо, что не берете за горло. Нужен мне месячишко-другой…
— Два месяца? Гм, гм…
— Я очень благодарен вам, милый доктор. Мне необходимо было все до конца выяснить. Спасибо, что вы нашли возможность снова побеседовать со мной.
— Видите ли… Я не сказал, что у вас много времени… Это ваше личное дело, товарищ Казюкенас… Но…
— Что вы! Я понимаю… Целиком и полностью доверяюсь вам, вашим рекомендациям… Но как сразу все бросить? Скажите, как?
Этот представительный мужик, хозяин великолепной «Волги» — больной? И что же именно — предполагаемая болезнь или высокая общественная ступень, которой наверняка достиг этот человек, — что заставляет доктора Наримантаса быть столь нерешительным? Неужели не пригласит его зайти? На сей раз рядом с нами, рукой подать, происходит нечто значительное, ведь самое большое, что случается на нашей улице, — дважды в день сигналит мусоровоз, чтобы хозяйки тащили помойные ведра, а тут действительно что-то важное, и отец не торопится ухватить быка за рога! Не может выдавить словечка полюбезней. Гмыкает да скрипит, цедит сквозь зубы. До чего негибкий человек! А гость-то улыбается, рассыпается в любезностях, хоть видно, что все это недешево ему стоит — губы дрожат. И зачем? Только затем, чтобы лицо доктора не превратилось в каменную маску? И ведь ясно, красивые, властные губы умеют улыбаться зло, язвительно, и посадка головы, и оттенки голоса свидетельствуют — этот человек пообтерся, этакий тип современного интеллигента первого поколения, не в его обычае кому-либо, кроме себя, доверять, подбородок тяжелый, крестьянский. Лицо как бы разделено на две части по горизонтали — лоб высокий, умный, а низ грубоватый… Но не только по горизонтали, делится это лицо и по вертикали, невидимая черта пересекает его и вдоль, и этого деления он как бы стесняется, о поперечном, может, и позабыл или совсем не знает, а вот о вертикальном помнит. Ах вот в чем дело, один глаз у него немного странный, неживой, что ли? Косится на меня только другим…
— Не спрашивайте меня, я только врач.
— Поймите, доктор, не о себе беспокоюсь. И не страха ради отсрочки прошу, хотя, признаться, как обухом по голове… Каждый бы на моем месте не очень-то радовался. — Наримантас молчит, собеседник его говорит за двоих, а я внимательно изучаю физиономию гостя — померещившиеся мне линии раздела исчезли, лицо сосредоточенно, на нем читается теперь лишь одно: во что бы то ни стало убедить в своей правоте этого сухаря доктора. — Ну да что об этом толковать… Я же отвечаю за планы, за реконструкцию. А тут, как нарочно, начали автоматику внедрять на предприятиях… Напортачат без меня, такого нагородят!..
— Я не встречал еще человека, которого болезнь не выбивала бы из колеи.
— Сделайте для меня маленькое исключение, доктор, — просительно всплеснулся голос Казюкенаса, согретый печальным юмором. — Очень вас прошу!
— Допустим, вы убедили меня. — Отец уже не подрагивает по привычке ногой — врос в асфальт, стоит, немного наклонясь набок. — Но кто убедит болезнь?
— Не знаю! Мне нужно только два месяца. Ну, поднажав, и за месяц справился бы… Хотя бы две недели, а?..