Однако перед вечером в Лондоне Ангелина уделила себе столько внимания, что впервые за все время ее попросили поторопиться.
- Пани, - пропищала черненькая, кажется, по имени Зоря, - пан Валенсио и пан Зосим ждут в холле. Машину подали.
- Пани бесподобна!
Марина, люто ненавидевшая Ангелину, при виде нее открыла рот, подавилась, закрыла – и молчала всю дорогу в машине, чего прежде не случалось также никогда.
…
И, как и можно было предположить, вечер был действительно необычным. Под высоким потолком светились китайские бумажные фонари, в зале толпились веселые вампиры из родовитых и не очень семей, а безупречно вымуштрованные молодые официанты порхали по залу с напитками, и преобладали крепкие, со второй положительной.
Белое вино, шампанское, ликеры; нет ни опостылевшего вальса, который только начал выходить из моды, только хорошие обработки средневековой классики эпохи Великой Чумы, и рок – который в моду опять вошел.
- Волшебно! – почти в лицо Ангелине прокричал кто-то донельзя счастливый, и она благосклонно улыбнулась, принимая его желание поделиться удовольствием.
- Да, вы правы, - ответила она.
Зосим и секретарша мгновенно затерялись в толпе: он завидел своего знакомого, занимавшегося медицинскими исследованиями, и тому следовало теперь только посочувствовать.
Здесь действительно было людно – Ангелина не знала, есть ли понятие «вампирно», но его можно было бы изобрести специально для такого вечера. Крепкие веселые шотландцы в юбках, гибкие, изящные японки в роскошных кимоно, и несколько чудачек из Старого Света, не знающих, чем уже выделиться, и надевших что-то из изобретений новомодных дизайнеров – две были в костюмах из мусорных пакетов, одна – в платье из макарон и картона. Мимо, шурша мантильями, шагали донны Веласкес и Гомес. Одна из них кивнула Ангелине, поднесла пальцы к губам в воздушном поцелуе, демонстрируя одобрение ее костюма.
«Наверное, что-то подлили в вино, - думала Ангелина, радостно поводя плечами, - как здесь легко и светло…».
Устроитель вечера – Карл Сакс – с улыбкой летал между гостями, скалясь всем – и никому в отдельности, и расхваливал наряды, погоду, манеры и достижения, кино и музыку. Возбужденная, его дожидалась седовласая графиня Сакс – уже очень дряхлая вампирша, редко выходившая в свет по причине слабости и старости. И, тем не менее, она тоже была здесь, и веселилась, и даже под всеобщие аплодисменты прошла с сыном тур менуэта.
Ангелину окружали сытые, счастливые лица, и ярко-алые глаза; белые длинные платья дам и черные, как смоль, фраки джентльменов. Стайками плыли, как тени, быстрые, взволнованные молодые девушки, для которых это был первый приём в их жизни. Карл Сакс уже пятый раз проходил тур менуэта «по-старинному», каждый раз с новой дамой. Графиня Сакс улыбалась во все зубы, демонстрируя пожелтевшие стершиеся клыки.
- Ты танцуешь? – спросил Валенсио Ангелину, та отрицательно покачала головой: слишком много эмоций, слишком много впечатлений, чтобы еще и танцевать.
- Я танцую! – встряла Марина немедленно, но одним взглядом Валенсио заставил ее побледнеть и съежиться.
Ангелина заметила, что ее напарника что-то гнетет, но была так расслабленна атмосферой праздника и всеобщей безусловной любви, что не придала значения его мрачному и решительному одновременно виду.
- Пойдем в салон, - предложила она, и они пошли через бальную залу, мимо колонн, к уютной анфиладе комнат, где высокие потолки были завешаны портьерами и сари, китайские фонарики весело перемигивались всеми цветами радуги, и горели ароматические свечи.
Здесь собралось общество ночных интеллигентов и творческих личностей. Художники, писатели, поэты, актеры. Непризнанные гении и гении почившие. Спутницы гениев и гениальные спутники. Валенсио грациозно возлег на диван во втором салоне, и Ангелина присела рядом, раскрывая веер. Какая-то поэтесса зачитывала претенциозные стихи о любви и разлуке на староанглийском.
- Ничего звучит, - кто-то хмыкнул из угла, - жаль, что на гемма-лингве такого не слагают.
- Ты не читал просто! – возразили ему, когда поэтесса поклонилась и смолкла, - я недавно совершенно случайно услышала произведение… не поверишь, какая-то девица, причем обращенная. Здесь, в Лондоне. И так написала, так написала…
- Дай угадаю, - плавно включился Валенсио в разговор, - Господин прекрасен, и ничто не важно, кроме Господина?
- Ты циник, Валенсио, - узнала его собеседница, мягко роняя руку на его рукав, - как вы терпите его? – обратилась она уже к Ангелине, словно к старой знакомой, - но нет же, эти стихи – дай вспомнить.
Пожалуй, поэзия и театр – это то, что прочно соединяло народ Ночи с народом Дня. Не было такого кровососа, кто бы не сочинил хоть частушку, хоть один куплет.
- Там было так: «Мой Господин лелеет Госпожу, и я, захлебываясь кровью, слезами счастья исхожу, любуясь чистой их любовью», - закатив глаза, процитировала вампирша, - или что-то в этом роде.
- Кажется, я знаю, кто и о ком писал.
- Да, бедная девочка, вы слышали? Ее эта Госпожа потом и…
- Грязная история, - выплюнул кто-то оживленно и почти торжествующе, - они, конечно, теперь помолвлены и – кажется, здесь оба сегодня, но вы знаете, где я однажды видел эту Госпожу?
- Да уж сколько лет прошло, десять?
- Больше.
- Как летит время!
Вторая страсть после поэтического пафоса – прозаические сплетни. Ангелина слушала их, и впервые удивлялась тому, что ей даже нравится слушать.
Они говорили о каких-то лондонских знакомых, о каких-то случаях с обращениями, ставками, боями на выживание, о том, как кто-то знакомый съел другого знакомого, оставив сиротами детей и подчиненных. Они перемежали яд своих речей сладостью изысканной поэзии и горечью солоноватых напитков. И эта горечь была по вкусу Ангелине сейчас, и ее же она угадывала во всем вокруг: в собственных мыслях, в оттенке печали, с которой смотрел куда-то в пространство необычайно тихий Валенсио, в ароматах ладана и розового масла, которые витали в воздухе.
Горечь, как от грейпфрута, горечь кофе и спиртного, горечь табака и любви – Ангелина улыбнулась, заметив, что тоже вот-вот перейдет на рифмованные мысли.
«Мой День на исходе». И не было смысла печалиться – это был такой же факт, как смена времен года. Мысль эта слегка горчила, но больше не несла с собой боли или сожаления, страха, стыда или гнева.
- На исходе? – улыбнулся Валенсио, и она поняла, что невзначай что-то подумала или произнесла во всеуслышание, - ну-ка, продолжи, пожалуйста.
- Просим!
Слегка смутившись, Ангелина оглядела салон. Восемь пар искренних глаз, девять пар – насмешливо-выжидающих. Она опустила глаза, и вычеркнула этих девятерых из собственной версии пространства – она так часто поступала, живя на стороне Ночи.
- Я просто думала о любви, - отпив из бокала, сказала она негромко, - о том, что бы я сказала о любви. У меня нет Господина. И это…
- Завораживающе интересно, - подалась вперед вампирша напротив, - что же такое ваша любовь?
«С голодухи, сказал Биби, можно съесть мать. Что они могут знать о любви?».
«Мы, не они. Что ты знаешь о любви?».
- Я думаю, - продолжила Ангелина на гемма-лингве, невольно переходя на речитатив, - что любовь начинается не в сердце, и не в глазах. Я думаю, что любовь начинается в пульсе. Когда он проходит мимо – мелодия пульса, как дробь особого танца. И не ты решаешь, танцевать или нет – танец сам находит тебя.