Председатель встал, оправил гимнастерку, перетянутую широким офицерским ремнем, подошел к окну, приоткрыл его. Постоял, вдыхая чистый, пахнущий весной воздух.
— Да, если так пойдет, через день-два сеять пора. — Он широко улыбнулся. Улыбка преобразила его худое, озабоченное лицо. Оно сразу стало молодым, почти юным. — Мы всем докажем… Фактами, исключительно фактами мы можем убедить единоличника, что другою пути кроме колхозного, у него нет и быть не может. Вопросы есть? — еще раз спросил председатель.
— У меня есть! — поднялся мужчина в сером ватнике. — В народе говорят: день сева год кормит. Вот я и не могу взять в толк, когда же мы успеем посеять? В сроки никак не уложиться. Тягла не хватает, да и какое, если говорить начистоту, это тягло? Отощали лошадки, смотреть жалко. Плугов опять же — раз-два, и обчелся. Нет, не уложимся. — Он сокрушенно покачал головой. — Что там ни говори, а единоличному хозяину куда легче. Он свои два гектара день и ночь пахать-сеять будет, сам поголодает, а лошадку накормит. Одно слово — свое, а не казенное, как в колхозе. Встречаю недавно Георге Капраша, вы его все знаете, хозяин исправный… Он и спрашивает: «Что, Василий, к севу готовитесь?» — «Да, говорю, скоро начнем». А он ухмыльнулся так нехорошо: «Посмотрим, цыплят по осени считают. Не будет из чего плачинты печь, приходи осенью, так и быть, угощу. И остальных ваших голодранцев-колхозников приводи, на всех хватит». Очень мне обидно было слышать такие слова. Ответил ему, как положено: обойдемся, значит, и без твоих, Георге, плачинт, а сам подумал: может, и правду говорит Капраш?
Василий сел, и в комнате заговорили все разом. Его маленькая речь никого не оставила равнодушным, задела за живое. Председатель слегка постучал ладонью по столу, призывая к порядку.
— Значит, на плачинты Георге Капраш звал? — спросил с недоброй усмешкой. — Это мы еще посмотрим, кто кого будет угощать плачинтами и всем прочим, что к ним полагается. Ишь, какой добренький, а сам куркуль куркулем. А насчет тягла и всего остального ты, Василий, вопрос правильно ставишь. Только об эмтэесе почему-то позабыл. Директор твердо обещал прислать три трактора, СТЗ называются, в Сталинграде их делают. А как назвал товарищ Сталин трактор? — председатель обращался уже не к одному только Василию. — Трактор — это снаряд, взрывающий старый мир! — вот как говорит товарищ Сталин. А у нас не один, а целых три таких снаряда будет, залпом ударим по старому миру. Дай только время — такое завернем, что этот куркуль Капраш сам прибежит в колхоз записываться, а мы еще подумаем, принимать его или нет. И без его плачинт обойдемся. Все у нас будет, и не казенное, а свое, колхозное, значит — общее.
Тусклая лампочка, одиноко свисающая с потолка, вдруг начала быстро мигать.
— Костаке-моторист сигнал дает — по домам пора, — послышался чей-то голос. — Засиделись, мол.
Председатель отвернул рукав гимнастерки, взглянул на трофейные немецкие часы.
— В самом деле, пора кончать. Все свободны, а я еще посижу, надо на завтра кое-какие бумаги в райком подготовить.
Он приподнял стоящую на столе керосиновую лампу с треснутым закопченным стеклом, взболтнул, чтобы убедиться, есть ли в ней еще керосин, пододвинул чистый лист бумаги, взял карандаш и стал сосредоточенно писать, заглядывая в блокнот. Минут через десять лампочка, подмигнув на прощание, погасла, и председатель зажег керосиновую лампу.
Дверь, противно скрипнув на несмазанных петлях, отворилась. Председатель всмотрелся в дверной проем, стараясь разглядеть в полумраке, кто бы это мог пожаловать в такое позднее время. Ночной гость сделал несколько шагов, и он узнал участкового уполномоченного МГБ лейтенанта Иона Пынзару.
— А, лейтенант! Заходи, присаживайся. Не спится или случилось что?
Пынзару, не снимая новенькой шинели, сел, достал матерчатый кисет, не спеша свернул самокрутку. Закурив, сказал:
— Да нет, Тимофей Иванович ничего не случилось. Служба, сами знаете. Обход села делаю. К вам вот на огонек заглянул. Не помешал? Смотрю, засиделись вы сегодня. Ночь на дворе.
— И у меня тоже служба, дорогой. За день не успеваю. Райком, понимаешь, требует к утру справку о подготовке к севу. Сижу, сочиняю, — он показал на исписанные листки сероватой грубой бумаги.
Участковый понимающе кивнул: