Голос его неожиданно дрогнул. Чопорная торжественность исчезла, словно осыпалась вместе с пудрой, покрывавшей его гладко выбритые щеки, и обнажилось вдруг безмерно усталое морщинистое лицо.
— И я хочу сказать вам, — повторил он совсем тихо, — я люблю вас. Для каждого — свой скачок сознания. Возможно, это мой… Сейчас я уйду в свою комнату и для меня все кончится… В конце концов, мы взрослые люди, и смерть не так уж страшна, когда погибло все…
Молодой Хюммель неожиданно поднял голову, намереваясь что-то сказать.
— Только не надо! Прошу тебя, — тихо сказал отец, опуская руку на его плечо. Помолчал, потом добавил негромко: — Надеюсь, вы поймете меня и не осудите…
Он поднял свой бокал, медленно выпил его до дна, неторопливо поставил на стол. Торжественно и спокойно вошел в свою комнату и закрыл дверь. В тишине отчетливо щелкнул замок.
Тишина и неподвижность. Скрипят педали под столом, колеблется неровный свет ламп.
Выстрел звучит резко, но негромко, заглушённый толстой бронированной дверью.
— Я боюсь показаться бестактным, — торопливо заметил Тешер, — но уже четверть второго! Пора идти…
— Да-да, конечно… — Сын встает, подходит к своему чемодану.
Все поочередно прощаются с Ларсеном, совершая церемонию рукопожатий, сопровождая ее сдержанным кивком головы.
Педали под столом замедляют движение и останавливаются. Свет начинает меркнуть.
— Прощайте… Счастливого пути… — звучит уже в полной темноте.
Сквозь стекло иллюминатора видна топка. Раскачиваются языки пламени. Ларсен лежит на скамье, прикрывшись какой-то старой одеждой, вероятно, из запасов виолончелиста. Смотрит на вздрагивающее за стеклом пламя. Доносится негромкая музыка. Виолончелист сидит на своей скамье среди груды тряпок, склонившись над виолончелью. Его небритое лицо нервно сосредоточенно, рот полуоткрыт. Кажется, что он не играет, а произносит свой тихий музыкальный монолог. Ларсен слушает музыку, думая о чем-то своем, затем устало прикрывает глаза…
…Цветущий сад, пронизанный зеленым светом листвы. Легкий летний ветер колышет концы закладок, страницы раскрытой книги, лежащей на ступеньке веранды. Пятна солнечного света скользят по траве.
— Папа, шмель! — доносится из-за кустов голос Эрика.
— Это замечательно, что шмель, — говорит Ларсен, не отрываясь от книги.
— Он не кусается?
— Сколько раз я тебе говорил, шмель не кусается, он добрый.
Эрик смеется:
— А я помню. Просто мне нравится, когда ты его хвалишь.
Ветер проносится над кустами, снова тишина. Ровный шелест листьев.
— Смотри, темнеет, — говорит Анна за спиной Ларсена.
— Дождь будет, — отвечает он. — Эрик, унеси книги, промокнут.
Порыв ветра ударяет в стекла. Ларсен идет из комнаты в комнату, закрывает окна, звякают шпингалеты. В одной из комнат, возле окна стоит Эрик, смотрит на потемневший, шелестящий сад. Первые капли ударяют в листья. Эрик зябко поводит плечами.
— Ты что здесь стоишь? — говори Ларсен и подходит к нему.
— Я слушаю, — отвечает Эрик тихо.
Они стоят у окна. Летний дождь барабанит по густой листве. Вдалеке видна полоска светлого неба, солнечные лучи, идущие полосами из легких облаков.
— Почему наша планета так называется — Земля? — вдруг спрашиваем Эрик. — Кто придумал?
— Не знаю, — пожимает плечами Ларсен. — Всегда там называли…
Вздрагивает пламя в топке. Ларсен лежит, открыв глаза. Он понимает, что это был лишь короткий сон, но ему не хочется расставаться с ним. Он снова закрывает глаза.
На экране видеомагнитофона, установленного в большом зале музея, — лицо мужчины. Он немолод, ему около пятидесяти. Его внешность свидетельствует о полном жизненном благополучии. Однако речь его взволнованна, почти истерична. Вероятно, вопросы Анны затронули в нем нечто давно наболевшее, почти мучительное.
— Да, я создаю оружие, — скороговоркой произносит он. — Работаю на военно — промышленный комплекс, как любят говорить левые. Да! Но почему? Вы думаете, я ничего не вижу? Не знаю, чем может обернуться накопление оружия? Прекрасно знаю, уверяю вас, гораздо лучше, чем тысячи других людей… Мы катимся в пропасть чудовищными темпами. Это, по-моему, уже даже детям понятно. Мир движется к своему концу. И я считаю, что гибель человечества неизбежна… Задумайтесь, почему тысячи людей во всем мире заняты производством оружия чудовищной силы? Почему? Ведь они понимают, что создают своими руками, понимают! Но при этом продолжают делать свое страшное дело. Конечно, они иногда возмущаются, выдумывают оправдания, иногда очень убедительные. Но пороховая бочка все растет и растет. Как в дурном сне. Такое ощущение, что все сошли с ума! Ан, нет! Вот тут и обнажается главное. — Мужчина придвинулся к экрану. — Программа! Должно свершиться то, что предсказано. Мир был запрограммирован так от первого дня творения. Было начало мира, теперь грядет конец. Да! Армагеддон! Апокалипсис, со всеми своими печатями. И это не предотвратить.
— Но, позвольте, — звучит голос Анны за кадром. — Разве Вторую мировую войну нельзя было предотвратить? Не будь Мюнхена, все могло сложиться иначе. Антигитлеровская коалиция могла начать действовать уже в те годы. Не было бы ни Освенцима, ни Майданека. Я хочу сказать, что все определяют наши поступки. Разве не так? Ваша позиция оправдывает преступное бездействие…
— Глупости! — перебивает ее мужчина. — Какие могут быть поступки, если мы все запрограммированы! Смешно! Неужели вам не приходило в голову, что существует странное несоответствие: человек способен осознать свое несовершенство, способен поучать других, но не способен изменить себя ни на йоту!.. Все дело в программе, — таинственно сообщает он. — Колоссальный хвост информации, накопленный генной памятью — вот что определяет поступки. Потому и астрология всегда пользовалась таким успехом. Да что астрология, любые гадалки и прорицатели… Ведь предсказывали, и это доказано, поразительно точно! Какие еще после этого нужны аргументы? Все очевидно. Программа от рождения и до смерти, в точно предсказанный час и день… Над нами пошутили! Понимаете? Шутка!
Ему вдруг становится смешно. Он начинает истерически хохотать, повторяя:
— Да-да!.. Представьте себе! Шутка! А мы все это приняли всерьез!
Экран гаснет.
Утро. Ларссн достает яз кухонного шкафчика таблетки. Как всегда аккуратно раскладывает их на столе, прежде чем принять. Тонкая струйка воды еле сочится из крана.
Входит виолончелист. Он уже в защитном обмундировании, за спиной рюкзак, в руке футляр с виолончелью.
Ларсен удивленно смотрит на него.
— Надо немедленно идти. Собирайтесь, — решительно говорит виолончелист. — Давайте, я вам помогу.
— Я остаюсь. Вы же знаете.
— Не валяйте дурака.
— Ив, я никуда не пойду. Не надо меня уговаривать.
— Ларсен!
Молчание.
— Что ж, мне очень жаль… — Виолончелист секунду помедлил. — Прощайте.
— Прощайте… Возвращайтесь, если надумаете…
Виолончелист молча уходит.
В серой полутьме вздымаются черные громады волн над пустынным скалистым берегом. Стремительно несется клочковатый туман.
Большой транспортный самолет с эмблемой «Красного креста» лежит почти на боку. Корпус переломился, вероятно, еще в воздухе, хвостовое оперение отсутствует.
Ларсен копошится в обломках пилотского пульта. Ищет что-то под креслами, затем в разбитых приборах кабины радиста, там, где обычно находится «черный ящик». Все разбито, покорежено, унесено, на полу — осколки стекла.
Ларсен спрыгивает на землю, садится. Вглядывается в серую муть за кромкой прибоя. Вокруг пустота, никакого движения. Вдали угадываются безжизненные развалины военно-морской базы, клочья колючей проволоки, остовы полузатопленных кораблей.