Уговорам Потапыча мы не поддались:
— Вези обратно.
Потапыч готов был сделать теперь что угодно, лишь бы отделаться от нас. Оделись, вышли во двор. Я начал прилаживать в санях сенцо, как сесть поудобнее. Тогда дрогнул и сват. Мировая была заключена на том, что отвезет нас сват по сговоренной цене, что мы день пересидим у него, он приготовит лошадей, перед отъездом разопьем четверть ведра водки и, как только деревня заснет, отправимся на Малую тайболу.
Потапыч уехал.
Сон нам не удался. Не до сна было. Часов в одиннадцать утра вошел в горницу сват.
— Там бабка здешняя вина своей гонки четверть принесла. Давай, что ль?
— Рано, — сказал я.
Сват засмеялся, весь в сладостном предвкушении.
— Чай, говорится: добрый пьяница с утра праздничку рад. А у нас с тобой нынче праздничку быть, с благополучным отъездом.
У свата оказался недавно зарезанный боров. Подали свинину в разных видах: студень, жареную, пареную с брюквой, холодную, крошенную кусками, сычуг с кашей.
Сначала за стол мы сели втроем: сват, Сундук и я. Потом заявился «сын Тимошка», потом «сынов крестный», потом «дед — девяносто лет, он непьющий, язык только мочит». Затем к чарочке, неизвестно по какому чутью, начали налетать один за другим охотники до веселой беседы. Бабка, никого уже не спрашивая, поставила еще четверть: «Своей гонки, любезный, своей гонки». К концу дня горница набилась посторонними. Распоряжаться всем делом самочинно взялся какой-то Ерема, маленький, тщедушный мужичок со щипаной бородой, с голосом, как у молодого петуха. На все мои попытки остановить попойку сват, сильно захмелевший, — он пил неистово и жадно, — отвечал однообразно:
— Не замай. Я не токомша, и я не этимша… я взялся, а взялся — отвезу… И я не токомша, и я не этимша… И не без чего (он произносил в одно слово: «небе́щево») тебе о том говорил…
Гости делали вид, что ничего о наших затеях не знают. Может быть, кое-кто и не знал. По деревне, наверное, пошел уж слух, что у свата пьют.
Но все в нас обличало политиков, «людей, видать, ученых». А отсюда уже недалеко было до догадки, зачем мы к свату заявились и почему на столе играет чудное зелье «бабкиной гонки». Опасность росла и могла захватить нас врасплох. Да и на дворе уже смеркалось. Пора было кончать и готовиться к отъезду.
Сват, так испугавшийся утром нашего приезда, теперь забыл о всяком страхе. Глаза его то маслились, то вспыхивали, богатырские руки дрожали от нетерпения, когда он подносил стакан к губам.
— Креста на них, окаянных, нет! В какую погибель запойного человека втянули! — сказала, услыхал я, молодуха хозяйке на пороге горницы, со злобой посмотрев на меня и на Сундука.
— Сорок ден, сорок ночен пить будем! — кричал, сбиваясь и забывая слова, очумелый сват.
Ерема крикнул бабке:
— Вали еще четвертную в мою голову, малина тебе в рот!
Я остановил его: довольно, мол, — но он восстал:
— У нас, у конопатчиков, — я ведь конопатчик в своем художестве, про это у нас, конопатчиков, говорится: без вина тем более мало радостно. А пью я одно — из уважения, уважаючи пью, а без уважения — брошу, и тогда, врешь, Ерему не заставишь пить, на коленках проси, в ногах валяйся — ни синь-пороха не клюну…
Я встал из-за стола и вышел из горницы, сделав Сундуку знак. В сенях мы посовещались. Я видел, что подожди мы еще немного — и мой «оборотистый попутчик», как назвал Потапыч Сундука, тоже потеряет волю и твердость в расходившейся гулянке. Сундук начинал уже хмелеть, он не то не догадался, не то не набрался духу выплескивать свои шкалики под стол, как делал я.
Через молодуху мы вызвали в сени Тимоху. Тимоха, плечистый и ростом выше отца, не решился отрывать отца от водки:
— К тятеньке теперь не подходи — убьет, зарубит.
Тимоха сказал, что отец сговорился с Еремой везти нас с ним вместе на двух подводах. Вызвали Ерему. Ерема сразу заговорил о прибавке.
— Это тем более не радостно. Малой тайболой продираться. Я без всякой ужасти избу в Пинеге проконопачу, деньги возьму — и сам себе владыка, и все по закону, а здесь вертись… Да на кой это мне ляд!.. Не поеду без прибавки.
Наше отсутствие и постоянная беготня Тимохи и Еремы то из горницы, то в горницу нарушили пирушку. Кто посовестливее и попугливее начали ретироваться восвояси.
— Ты чего же ломаешься-то, чего куражишься-то над нами?! — вдруг резко прикрикнул на Ерему Сундук.
— А чего же нам и не покуражиться над вами? — откликнулся Тимоха. — Мы в своем праве. Какие нашлись орать здесь! Не нравится — иди к исправнику, а орать не смей.