— Тут наперерез верст шесть-семь. Домчу за ночь.
Дорога по казенному тракту была еще менее езженной, чем та, по которой мы приехали в деревню из Мезени. В поле ветер мел низом и местами наворотил такие сугробы, что нельзя было отличить, где целина, где след дороги. Черная кайма тайболы была теперь от нас по правую руку, а по левую — равнина с частыми овражками и перелесками. Наш возница не захватил ни сенца, ни дерюжки; ветер продувал со всех сторон наши маленькие санки с круглым задком.
Неотступно вязалась мысль, что мы еще и не начали путь на Архангельск, что все пока исправляем какую-то ошибку, а настоящий побег и не начинался. И оттого на душе было неприятно.
Сундук нет-нет и задремлет. Я толкал и будил его. Мороз усиливался, прозрачность и ясность воздуха сменялись каким-то пронизывающим маревом, воздух стал режущим.
— Кажись, не должно тут быть овражку, — сказал Кирюшка, соскочил с облучка, побежал по дороге, вернулся. — И кустики какие-то не те. Куда же это мы выехали, мать честна?
Сундук насмешливо спросил:
— Сбился? А еще кучер!
— Ну да, сбился. Сам ты сбился! — ответил Кирюшка и сделал вид, что все в порядке, и погнал лошадку под горку через овражек.
Я затревожился, но молчал. Тревога оживила и Сундука, он стряхнул дремоту, даже попробовал было засвистеть, но свист замерз на губах; тогда Сундук отдался своей страсти к расспросам:
— А почему, Кирюха, у тебя одна оглобля, левая-то, короче правой?
— Конец подпилили, обломался на вырубине.
— Как же он обломался-то?
— Тятенька обломал — Тимошку холил.
— Как же он его холил-то?
— Известно как — по загривку.
— Оглоблей?
— А чем же еще? Оглоблей — самое любезное.
Дотошный Сундук все допытывался:
— А почему, Кирюха, самое любезное оглоблей?
— Да что ты пристал без короткого? Оглоблей — вот и оглоблей. Тятенька говорит: «Бей жену, детей по шее, — голова будет болеть, дольше помнить будут».
Когда поднялись из овражка, Кирюшка огляделся кругом и пробормотал:
— Лес тут должен был быть, а кругом поле.
— Заблудился? — спросил Сундук.
— Каркай! Накличь еще! — сердито осадил его Кирюша.
Вторая бессонная ночь сказалась: задремал и я. Сколько прошло времени, — долго ли или мгновение, — но я открыл глаза в неосознанном испуге: кругом было — справа, слева, спереди, сзади, сверху — белое марево, мы не двигались; лошадь стояла на месте, опустив голову до самого низу, и как будто окаменела; Кирюша спал, съехав с облучка в передок саней; Сундук съежился, уперев голову мне в плечо. Ночь была мертва. Только чуть-чуть подвизгивал ветер, наметая вокруг нас сугробик. Я растолкал Сундука и Кирюшу. Оба отозвались вяло и безучастно. Я начал трясти Сундука. Наш кучер Кирюха, догадавшись о положении, заплакал. Никакого понятия о месте, где мы находимся, у него, как и у нас, не было: поле, точка на земле — больше ничего не известно. И звезд не было. Небо висело низко в изморозной мгле. Мы заблудились.
Вылезши из саней, я глубоко провалился в снег. Мы были не на дороге. Я пошел к наметанному ветром гребню, там было еще глубже и снег еще рыхлей. Нигде никаких признаков дороги. И как мы сюда попали? Я оглянулся и… ужас пополз ко мне. Ни лошади, ни саней, ни моих спутников, кругом пустое, белое, мертвое, глухое пространство. Я крикнул, — крик завертелся и умер подле меня. Я крикнул сильнее, крик погас, не слетев с губ. Кричал уже кто-то во мне, а не я. Ветер, играя, подхватывал звуки, дробил их на брызги, трепал по сторонам и мчал в какие-то дальние бездны. «Почему же я один и где я?» Стоя, я зажмурился, мне захотелось сесть, лечь. Я открыл глаза, оглянулся, — позади меня неподалеку торчали сани, сонная лошадь и Сундук с Кирюшей около саней с подветренной стороны.
— Я далеко уходил от вас?
— Нет.
— Вы слышали, как я кричал?
— Нет.
Мы решили беречь силы, не разлучаться, не искать дороги, ждать рассвета. А скоро ли он будет?
Нами овладело безразличие; сильней всего было желание спать, забыться. Мы сели в сани. Сундук и я прижались друг к другу, а Кирюшка нас дичился и держался отдельно.
— Веселей замерзать под сказки. Вспомни, Павел, что-нибудь, — попросил Сундук.
Мне не хотелось говорить, меня беспокоила блаженная усталость. Холод стал привычным, я не чувствовал его, и, как только закрывались глаза, казалось, что плыву в тепловатом тумане, легко и без усилий.
Сундук, встряхнув меня, сказал:
— Только не спи, — и замолчал.
— Говори, говори, дядя! — вдруг закричал Кирюша.