— Вот налетайте, покупайте! Заместо морского жителя лысый чертик Пуришкевич, вертится, куражится, кувыркается, кочевряжится, не дорого продается… пляшет, скачет, плюется, а народ кругом смеется, всяк ему дивится, для Государственной думы не годится, весел детям для забавы от Красной площади до заставы, нажми пальцем — он запенится, на дурачества не ленится.
Пройдя ряды из конца в конец, мы вышли на Ильинку и стали пробовать, как бы пробраться оттуда к Лобному месту. Это было нелегко. Непрерывной вереницей двигались купеческие и барские экипажи, совершая круг вдоль рядов, мимо Исторического музея, затем, почти у самой Кремлевской стены, от Никольских до Спасских ворот, обогнув Лобное место, снова заворачивали к рядам. Этот круг двигался без остановки. Им никто не управлял, и нужна была большая ловкость, чтобы, выбрав благоприятное мгновение, проскользнуть между экипажами и очутиться среди торговых палаток, на середине площади.
У Лобного места Клавдия купила детский шар и запустила его в воздух. Он поднялся вяло, ветер кидал его из стороны в сторону.
— Помню, когда я была маленькая, наша Груша говорила: «Если запустишь шар и он взлетит невысоко, то счастье твое невысоко по земле стелиться будет», — сказала Клавдия шутя и сделалась грустной.
Мы долго следили за шаром. Он никак не мог добраться до крыш, и когда наконец добрался, то зацепился за какую-то проволоку над крышей Варваринского подворья.
Клавдия еще больше погрустнела.
— Не знаю, отчего мне грустен этот праздник. Общей для всех радости нет. Мне кажется, что эти люди на празднике разобщены больше, чем в будни, у каждого свое деланное весельице, и он его ревниво оберегает от других…
У самых Спасских ворот продавали из клеток птиц «на выпуск». У благообразного мещанина над клетками с птицами на длинном шесте, воткнутом в снег, трепыхал картон с надписью каракулями: «На волю птичку выпускаю при светлом празднике весны».
Я купил синицу. Клавдия открыла дверцу клетки. Птица не решалась сразу выпорхнуть. Препятствий уже не было, сделать бы одно движение — и свобода. Птичка жалась, медлила.
— Чего же она?
— Не верит своему счастью, барышня, — глубокомысленно сказал благообразный мещанин.
Наконец синичка рванулась, полетела, чуть взвившись над толпой, попыталась сделать крутой взлет вверх, но сейчас же камнем пошла вниз. Парень с лицом цвета сырой говядины, стоявший позади мещанина у клеток, вдруг сорвался с места и бросился бежать. Вернулся он быстро, держа руку в кармане. Клавдия захотела купить другую птицу. Но и другая не взлетела высоко. И точно так же парень кинулся бежать туда, куда опустилась птица. И скоро вернулся, так же держа руку в кармане. Мне показалось, что в ладони он зажал пойманную птичку.
— Нет, я не могу так уйти, я еще одну выпущу, — сказала Клавдия.
— Дай-ка, — обратился мещанин к парню, — дайка барышне еще одну птичку, какую порезвее и помашистее.
Парень на минуту скрылся за палатку и вышел с клеткой, в которой — сомненья не было — сидела знакомая нам синица. Клавдия передала деньги мещанину. Я взял птицу в руки, — у нее оказались подрезанные крылья… Далеко ей не улететь, парень или его подручные снова поймают, посадят в клетку и снова продадут «на выпуск».
Мещанин тем временем поучал Клавдию:
— За дарование свободы плененному творенью божьему пресвятая наша владычица богородица посылает благому человеку в этот день такое счастье, что ни тля, ни червь, ни огонь не разрушают.
Я прервал мещанина:
— Вы, дядюшка, мошенник и вор. И уж постыдились бы проповедовать…
Завязался крупный разговор. Нас окружили. Все были возбуждены. Появился городовой. Толпа стала на мою сторону.
— Веди их, городовой, в участок, и парня, и старичишку. Они над божьим обычаем надругались. Настаивайте, господин! — кричали мне люди. — Да смотрите сами не оставляйте их с городовым, до самого пристава ведите, а не пойдете сами — их отпустят… Они все, мошенники, заодно… Идите, идите, господин, не бросайте зря такого дела…
Городовой повел старика и парня, а заодно и меня:
— Идемте и вы для показания.
Мы с Клавдией пошли.
Только за Москворецким мостом мне удалось освободиться. К общему удовольствию — и мещанина, и парня, и городового, — я объявил, что «ради такого праздника я прощаю». Старик поклонился:
— Бог вам воздаст за незлобивость.
А городовой получил «на чаек»: от мещанина — гривенник, от Клавдии — двугривенный. Так кончилась наша с Клавдией прогулка. Мы простились.