Мы шли вдоль того, что был поновее. Зато он смотрел как-то нелюдимо и строго. Пройдя немного, надо было взять за угол. Мостовая здесь сразу обрывалась, и дальше начинался, казалось, край света, где разгулялась на свободе невылазная грязь. Перед поворотом обозначились на заборе стеснившиеся кучкой буквы: «щается». А за поворотом буквы стояли уже в уважительном отдалении друг от друга. Я успел два раза оступиться в трясину, пока мы дошли до буквы «е» — «ещается». И дальше: «рещается», потом «спрещается»… Несомненно, это «воспрещается». Не меньше сотни саженей я прошагал, пока добрался до «строго». Здесь перед воротами мы увидали городового, «охраняющего входы».
Возле городового топтались старик и пожилая женщина. Они пытались прорваться в железную калитку.
— Нам с праздником невестку, сына навестить, — упрашивала городового женщина.
— Вот по случаю праздника-то и не велено никого пущать на спальни… Чего?.. Нам все едино, да контора распорядилась: не пущать!
Старик посмотрел-посмотрел на городового, посмотрел еще раз, потом спокойно плюнул в его сторону и сказал:
— Наставили их тут, как поганок у пня. Ворота-то с кирпичными столбами и под железо крыты, а забор тесовый да с гнильцой… и того не сообразили. Эх, вы, архангелы, прости господи, дурачье, из бузины витое…
«А ведь бузина-то не вьется, — подумал я. — Ничего из нее не совьешь». Слова старика о гнилом заборе навели нас со Степой на мысль осмотреть и поискать, не найдется ли где поодаль от ворот лазейка.
Не вступая в бесполезные разговоры с городовыми, мы отправились на поиски. Забор оказался, к сожалению, крепче, чем можно было ждать. Мы обошли его вокруг, а лазеек не попалось. В задней стене была калиточка, но деревянная. Однако и здесь торчал страж, на вид безобидный, но за плечами берданка; возраст стража поздний, а повадка задиристая.
— Эй, парень, чего нацеливаешься? Не балуй! — крикнул он Степану, когда тот начал было присматриваться, не перемахнуть ли через забор в каком-нибудь подходящем месте.
— Да почему ж, дядя, нельзя на спальни? — взмолился Степан.
— Вот потому, значит, и нельзя, что нельзя…
— Да я здешний… ходили же мы раньше.
— То раньше, а то нынче.
— Пусти, дядя, нужно мне очень.
— А мне забота, что тебе нужно очень? Я тебе скажу, только ты смотри, чтоб молчок… По случаю скандала выкидать которых за непокорство собрались… со спален-то выкидать… за непокорство, говорю, чтоб духу вредного не было, и целыми семьями выкидать — с ребятишками, с бабами, потому, говорю, непокорство завелось на спальнях… а которые с непокорством, те, значит, и съезжать не покоряются… А какое непокорство — нам незнамо. Ну, сказать, заваруха.
Степа стал уговаривать, просить. Страж снял берданку с плеча.
— Не канючь ты, парень, и ко мне не приставай, а то отведу, вот те крест отведу. Понял?.. А понял, так спасайся, пока цел… сохрани тебя создатель.
В голосе его была и злоба, и доброжелательство. Служака! До чего ни доводит нужда!
Мы решили посещение спален отложить. Степану я поручил произвести предварительную разведку.
На условленную с Клавдией встречу я попал с самым небольшим опозданием.
— Мне сегодня, Павел, так хорошо, так хорошо, но безотчетно жду беды… И вот сейчас прихожу, тебя нет, думаю — арестован! Перед тем как идти сюда, узнала, что вчера в Бутырском районе провалились два организатора. И с папой как-то тревожно, заходила я домой, Груша рассказывает, он из Питера вернулся, расстроен чем-то, какая-то у него неудача там. Я не застала его самого… Он к кому-то из своих друзей отправился не отдохнув. Груша говорит, что он обо мне спросил, жива ли, и наказал, что ему непременно надо видеть меня нынче же вечерком.
Перед тем как отправиться к прядильщикам, мы с Клавдией зашли в фотографию «Русь». Надо было сдать Ивану Семеновичу одежду, которой он меня наделил перед походом на спальни, и облачиться в свою.
Рабочие с бумагопрядильни жили на Тульской улице, довольно проезжей и людной. Сегодня, по случаю праздника, улица «гуляла»: двери казенок, трактиров, пивных беспрестанно визжали и скрипели, то и дело вваливались и вываливались из «заведений» шумные компании. Звуки гармони, ругань, оплевки подсолнухов летали в воздухе.
Дела наши у прядильщиков сложились совсем иначе, чем предполагал я. Это были старые знакомые Василия — в годы подъема дружинники, боевики, а затем отошедшие от партийной работы, когда по постановлению пятого съезда партии боевые дружины начали свертываться.