— А что же с самим махаевцем? — спрашивает Василий. — Исчез и болотные херувимчики с ним? Я не согласен с вами, товарищи. Я предлагаю: поручите мне, я прослежу его и прихлопну. Рискует организация только одним мною.
— Разговор твой преждевременный, Вася, — сказал Тимофей, — сначала будет суд.
Тимофей нарядил Василия предупредить Прохора, чтоб не показывался на квартире своей матери и переменил места ночлегов.
— Доволен я Прошей, — сказал Тимофей, — парень прямо как воскрес из мертвых, огнем горит, в работе удержу не знает и говорит на кружках, как заправский оратор.
На перевод Клавдии от нас в другой район тройка не согласилась.
— У нас подготовка к легальному совещанию по быту, нам надо собрать районную конференцию, — сказал Тимофей. — А кто лучше Клавдии знает все наши связи? У нее все адреса в уме, у нее все люди на ладони. А вот на нелегальное положение перевести ее надо обязательно.
Дочку Тимофея направили на квартиру профессора Селиверстова. В условных выражениях я предупреждал Клавдию об опасности и назначил ей встречу, как было когда-то, в Тургеневской читальне.
Ветеран с трудом поднялся со скамейки:
— Ну что, все покончили?
— Все, — ответил я.
— Так пошли на боковую, товарищи? Я еле на ногах держусь.
— Да и я тоже, — признался Тимофей, улыбнувшись виновато, но светло и мягко.
— А вот нам-то с вами, товарищ Павел, не придется на боковую, — засмеялся Степан, — нас за Серпуховской заставой ждут. Разведку я произвел, пройти нынче можно, и нужный человек будет на месте. Сейчас уже пора как раз, идемте.
Тимофей стащил с ног валенки, оставшись босой. Во взгляде на Степана и в голосе у него была отцовская нежность.
— Ну-ка, Степан, надевай без разговору… кажись, нынче утренник сердитый завернул.
Степан отказался.
— Вот и возьми их, непокорную безотцовщину! — притворно проворчал Тимофей.
— А вот и не безотцовщина, — улыбнулся Степан, — как раз от отца письмо получил.
Я обрадовался за Степу:
— Письмо от Кузьмы? Где же он? Как же это узналось?
— А все через Василия. Отец в Богородск бежал, там свои устроили его на фабрику. Встретился он в организации с Василием, а тот ему про меня, и вот привез от него письмо.
— Что ж пишет?.. — как-то сухо и недружелюбно спросил Тимофей.
— Пишет — зовет к себе.
— Гм… зовет. А чем тебе здесь плохо? — еще недовольнее сказал Тимофей.
— Отец ведь он мне, — как будто оправдывался Степа.
— А мы тебе чужие? Или, по-твоему, ты нам чужой?
Жена Тимофея рассмеялась:
— Ну, сцепились, петухи! И всегда так это у них: говорят хорошо, любезно, а то как зашумят один на другого… пыль летит. Дружки милые бранятся — только тешатся.
По дороге к Ивану Семеновичу, у которого надо было опять взять одежонку, Степан сказал:
— Чего Тимофей недоволен, не понимаю. Отец же ведь меня зовет, не чужой.
Иван Семенович оказался в «сильном градусе», как сам он говаривал про иных, но про себя никогда. Одеждой он меня снабдил тою же самой и при этом вручил обещанную «копию». Мало того — дал адрес той самой «верной, тихой» комнаты на Зацепе, которую раньше прочил для меня.
— Переезжайте и радуйтесь, Павел. А что касается меня лично, то я это удачное событие уже отметил… Затеялся тут у меня с моим «ассистентом» научный спор на тему: что лучше, хлебная номер двадцать шесть водочной фирмы вдовы Поповой или очищенная номер двадцать первый заводов Петра Смирнова?.. Он за Смирнова, я за Попову. Ну, и подвергли легкому исследованию. И что же? По производстве опыта поменялись позициями, я пришел к точке зрения моего уважаемого оппонента, а он пришел к моей. Беда… Теперь я за Смирнова, а он за Попову. Придется возобновить опыты. Наука — она требует повторения и настойчивости…
ГЛАВА XIX
На этот раз ворота были настежь открыты, когда мы подошли со Степаном к зданию спален.
Двое городовых, стоя в воротах, на кого-то кричали, что-то приказывали, их окружила небольшая кучка рабочих.
Раздался режущий мужской вопль:
— Бей! Убей!.. Не пойду… Не пойду…
Я увидел, как два дюжих парня волокли к воротам упирающегося рабочего.
Вслед за этим заголосила женщина:
— Ой, убили… убивают! Спасите! Человека убивают!
Слышно было, как кто-то грохнулся оземь.
Городовые бросились к нему. Мы со Степой подошли ближе.
Мальчик лет семи, до того державшийся испуганно за юбку матери, с отчаянием закричав, бросился в гущу свалки. Слабеньким, жиденьким прутиком вербы мальчик неистово забарабанил по спине городового, нагнувшегося над упавшим человеком.