Встретил он нас очень сдержанно.
Он был высок ростом, лицом суров и неприветлив. На меня Илья Ермилович посмотрел испытующе: определим, мол, вначале, чего ты стоишь. Одеждой он не отличался от прочих, на нем все было ветхо, поношено и переношено: грязно-глиняного цвета куртка из остатков солдатской шинели, украшенная синими заплатами из домотканой холстины, штаны из мешковины, обут был в яловочные сапоги с короткими и широкими голенищами, много раз чиненные и порыжелые.
Спустившись со своих полатей, Илья Ермилович, не говоря ни слова, пошел из барака к двери, вышел, направился к другому бараку, на нас не оглядываясь, разумея, что сами последуем за ним.
Так мы вошли в женский барак, который в этот час почти пустовал.
Илья Ермилович остановился подле одного четырехместного отделения, сделанного по тому же образцу, как и в мужском бараке.
— Сюда заходите. От жилиц позволение имею здесь посидеть.
— У Ильи Ермиловича дочка тут помещается, — пояснил Игнат.
Илья Ермилович поглядел на него порицающе:
— Это до дела не касается.
К нашей компании присоединились еще двое чернорабочих, позванных Ильей Ермиловичем. Когда все расположились, как могли, в узеньком промежутке меж нижними местами для спанья, Илья Ермилович обратился ко мне:
— Для начала позвольте узнать: кто вы будете и от кого к нам являетесь?
— Являюсь к вам по вашему приглашению. Верно?
— Не ошиблись. Правильно. Просили мы вот этого паренька, Степана Кузьмича, к нам кое-кого позвать.
— И понятия не имели, кого зовете?
— Отвечаете вы хорошо… Конечно, знали… Но хотим удостовериться, потому не на всякий разговор и не на всякого человека будем терять время. Вы на меня не обижайтесь. Умны-то стали нынче все, умны, но трепачей что-то и нынче не ме́неет, коль не бо́леет. Что вы нам на это ответите?
— А ничего не отвечу, Илья Ермилыч, — сказал я.
— Ишь вы… Значит, нечего ответить.
— Не на что отвечать-то, Илья Ермилыч. К чему нам с вами хитрые приступы! Давайте прямо о деле. И по делу видно будет, стоит ли мне с вами, а вам со мной разговор вести.
Илья Ермилович крякнул и, видно, не очень остался доволен. Мне хотелось рассмеяться, когда я увидал, какой взгляд бросил Игнат на Ермилыча. В глазах Игната читалось: «Что, съел? Не дается в руки гость? Тебе бы обязательно с самого начала подмять под себя человека…»
Крутенек, похоже, Ермилыч и самолюбив. Такой, если примет на себя какое дело, то уж скорее отдаст себя всего, чем ударит в грязь лицом.
— Ну что ж, давайте прямо о деле. Согласен. — Но ершиться все-таки продолжал: — И то ведь на разговоры мы не мастаки. А в деле сбить нас никто не сможет. Глупый наш, может статься, разговор, да иной раз от глупого, но сердечного разговора больше проку, чем от другого умного, да прокисшего. Случается, что и хорошо заквашено, а потом, гляди, пересиделось или перестоялось.
Я стал спрашивать, как они живут. Картина мрачная. Преобладал месячный заработок в семь-восемь рублей, но были и такие, что получали пять рублей, у немногих доходило до десяти — двенадцати рублей и у единиц — пятнадцать — восемнадцать рублей.
— А все остальное наше житье вы сами небось рассмотрели.
Я попросил разрешения записать «для памяти» кое-что из рассказанного. Илье Ермиловичу это понравилось:
— Советоваться с кем из старших о нашем положении будете?
— Буду советоваться.
Возможность записи вызвала у моих собеседников, во-первых, повышенную щепетильность к точности, они стали придирчиво взвешивать всякое сказанное ими слово; во-вторых, посыпались добавления, новые факты, новые подробности их житья-бытья.
Чтобы попытать их, я полувопросительно коснулся вопроса о возможности забастовки. На меня замахали руками.
— Какое там! И думать не приходилось. Раз — что согласия и объединения между нас нет, это раз; два — что опыту и сноровки в этом деле ни у кого не хватит; народ у нас больше деревенский — это будет три…
— Ну-ка, Степа, расскажи, как ты первый раз с жизни попал в забастовку, и как народ на фабрике тоже был кто в лес, кто по дрова, и как опыту не было, и как хозяин был хитер, и как все-таки стачку выиграли…
Степан рассказал про стачку у Коноплиных, ничего из горестных событий не скрыв. Простота и чистосердечная правда рассказа повысили у слушателей интерес и доверие к Степану и, показалось мне, также и веру в собственные свои силы.
— Значит, не боги горшки обжигают, Илья Ермилович, — сказал Игнат.
— Боги не боги, — ответил Илья Ермилович, — а там были прядильщики и ткачи — ось всего дела, без оси телега не покатится, а мы с вами есть только «подсобные», чернорабочие. Фабрика красильная, а к краске мы без касательства. Выходит, мы не ось, а так, вроде тяжи: трудно без тяжей, а ехать на крайний случай можно.