Тимофей сказал:
— Ну, ребята, все вам ясно? Ну, слава богу, опять у нас компас в руках. По нем, ребята, и станем направлять нашу лодку. Я-то его еще по вологодской ссылке хорошо знаю. Спасибо тебе, Климов, что прибежал. Письмецо-то списать бы — для наших районных товарищей.
Прощаясь на дворе, Тимофей обнял меня и поцеловал. Был он от полученных новостей в сильнейшем волнении.
Я со всех ног побежал к дому, где помещались профессиональные союзы. Может быть, там найду Клавдию. Найду и расскажу ей обо всем.
Возле помещения профессиональных союзов больше не заметно шпиков. И при входе нет полицейского «чина», проверяющего документы.
Обхожу все уголки. Клавдии нет. Спрашиваю у тех, кто ее знает, а ее знают здесь многие, говорят — не видели, не приходила.
Обстановка здесь в этот вечер особенная: тишина, разговоры шепотом. В прихожей и в коридорах дозорные. Оказывается, в какой-то из задних комнат происходит меньшевистское совещание с приезжим «центровиком».
И вдруг неопределенный шум, что-то похожее на вскрик, затем где-то загремел поваленный стул, затем сразу многоголосые крики… В глубине коридора завизжала дверь, кто-то выбежал, за ним еще выбегают люди. Бегут сюда. Впереди Жарков, за ним, настигая его, пожилой рабочий:
— Иван, Иван, картуз-то, картуз свой возьми, потеряется ведь…
Взбудораженный, растрепанный Иван Елистратович узнал меня, схватил за плечи и начал трясти, как будто я был причиной его волнения:
— Павел, ты только послушай, что делается!..
Нас окружило несколько рабочих. По возгласам видно, они сочувствовали Жаркову и разделяли его негодование.
— Жалко, что Елистратыча оттащили…
— Надо бы приезжего как следует проучить — не позорь партию.
Мне рассказали, что Жарков бросился с кулаками на именитого докладчика, когда тот сделал гнуснейший выпад против нелегальной партийной организации.
Из глубины коридора бежит Благов. Он расталкивает людей и становится перед Жарковым.
— Это стыд, это позор, Иван Елистратович! Как вы дошли до такого безобразия? Сейчас же вернитесь и принесите извинения докладчику и собранию.
— Ты слышишь, Павел? Это чтоб я, Иван Жарков, чтоб я, честный московский пролетарий, участник пятого года, да извинялся перед столыпинским холуем? Нет, Александр Федотович, я и тебя теперь насквозь разглядел, лиса ты продувная. Лучше скройся сейчас же с моих глаз, я за себя не ручаюсь… и на этот раз меня никто уж не удержит. Ты слушай, Павел: заявился к нам поучатель с самого ликвидаторского неба и нам, рабочим, осмелился пролаять: «Старая, говорит, партия отжила. Слышите — приказала долго жить! И держаться в единстве с ленинцами — это, говорит, лечить мертвого. А нужно, говорит, скорее, закопать подполье как исторический пережиток». Я и вскакиваю — и по щеке и по другой этого поучателя! Пойми, вскипело сердце.
ГЛАВА XXIII
Новости помирили бы нас с Клавдией, и наши мысли снова бы слились. Викентий с его мечтаниями о широчайшем единстве, чуть ли не до самых злостных ликвидаторов, представился бы Клавдии теперь в лучшем случае слепым фантастом. Разве письмо Шумкина не освещает всю правду? Разве восстание Жаркова против своих меньшевистских лидеров не убеждает, что рабочее единство — не в сговоре с меньшевистскими вожаками, находящимися в плену у ликвидаторов-практиков, а с теми работниками на местах, кто остался на деле верен нелегальной организации?
Вечер был теплый. Небо все больше темнело, и только у края синела полоска, как какое-то хорошее обещание. Воздух все влажнел и влажнел, изредка падала сверху отяжелевшая капля. Легкий, волшебный ветерок доносил из бесконечных далей на московские улицы что-то похожее на дыхание моря. Я люблю такие тихие, влажные, черные весенние вечера в Москве, — тогда пьянеешь от предчувствия счастья, и кажется, что оно поджидает тебя за каждым сонным палисадником или притаилось в замерзших верхушках деревьев.
Снова я вернулся в наш книжный магазин.