Но о прошлом я могу только жалеть. А сейчас надо самому крепко держать себя в руках и скорее отдаться работе.
Во все наши планы сторонним клином врезались примиренческие ходы Викентия. Положение мне представлялось таким, что если мы немедленно отношения с ним не обострим до последней ясности, то окажемся сами связанными паутиной его хитроумных маневрирований. Момент для нашего давления на Викентия казался благоприятным. Отказ Благова от участия в суде и «восстание» рабочего меньшевика Жаркова против ликвидаторского лидера должны образумить его, раскрыть глаза, убедить, что одно дело — добрые соображения о мире, а другое — практическая невозможность соглашения с теми, у кого слова дипломатически причесаны под революционность, а действия злобно направлены против нее.
В большом возбуждении я обдумал ночью все предстоящее. И очень ранним утром, когда только начинало светать, я выбежал из дому.
Чистое небо обещало светлый день. Почки распускались. Неизвестно зачем залетающие в грязный город птицы хлопотали и громко славили свою птичью жизнь. А во мне неотступно жила защемленная вглубь мысль: «Клавдия сейчас за решеткой…»
Собралась тройка. Обсудив положение, все трое склонились к мнению, что арест Клавдии не означает, что прослежена наша районная организация, скорей это последствие давней слежки, установленной за домом профессора. Усиленная, давно замеченная нами слежка за домом показывала, что охранка еще не успела взять в сетку наблюдения Клавдию лично. Этому, наверное, помешало то, что Клавдия перестала бывать у себя дома, а также ее быстрое исчезновение из новой квартиры. Арест, очевидно, произошел на улице, сейчас же после того, как она вышла от отца. И это было, конечно, для охранки глупостью. Нашей организации угрожал бы больший вред, если бы по следам Клавдии пошло наблюдение за, нашими связями.
Решено было никаких специальных мер к безопасности нашей работы из-за ареста Клавдии не принимать, ничего не свертывать, не откладывать. Только лишь, в виде предосторожности, временно снять явку в Вятском и перенести ее в иное место.
Техническим секретарем района назначили Соню. По моему предложению решили поручить ей договориться с Викентием и Михаилом о созыве сегодня вечером районной исполнительной комиссии и в новом составе, то есть впятером. Тимофей и Ветеран согласились со мной о линии, какой нам держаться на этом заседании.
Я повидал Соню. Она была одна. Об аресте Клавдии мы не сказали друг другу ни слова. Соня, видно, щадила меня. А я закрывался, как щитом, рассказом о прибытии в Москву Лефортовского.
Новые обязанности Соня приняла без колебаний, без оговорок, даже не попросила освободить ее от пропагандистских кружков, которые вела. Но я знал по опыту, что совмещение работы секретаря с какой-либо другой работой рискованно, неконспиративно, и перенял поэтому на себя ее кружки, однако в надежде, что это будет недолго, иначе у меня не хватит сил.
Поможет ли в чем нам Лефортовский? Он, конечно, войдет в работу, как только узнает, какие замечательные у нас результаты и какие еще более заманчивые, светлые откроются возможности, когда нам удастся послать хорошую большевистскую делегацию на легальное совещание, а затем созвать районную конференцию и выбрать районный комитет.
Соня, слушая мои расчеты на Лефортовского, ничего не говорила, а только покачивала головой.
— А зачем такие сомнения в товарище, Соня? Впечатление профессора? Но они, возможно, произвольные, случайные. Убежден, дело было так: Лефортовский приходит в профессорский дом, страшно робеет, неожиданно ввязывается в разговор с важным ученым и решает конспирировать, начинает играть роль светского дельца из романа Боборыкина. А Иван Матвеевич все принимает за чистую монету и бранит его. Одна фантазия, чисто профессорская фантазия.
И вот я на Балканском бульваре, перед низким деревянным домиком на каменном фундаменте, с мезонином. Здесь с детства квартировал Лефортовский. Мы сходились на бульвар по воскресеньям смотреть на «стенку», то есть на драку, в которой мальчишки зачинали, взрослые вступали и шли стеной на стену. Обыкновенно мы держались поодаль, не вступая в бой. Но однажды я чуть не погиб здесь из-за Лефортовского. Он заложил в варежку медный пятачок и разбил в кровь нос мальчишке, тоже наблюдавшему «стенку».
— За что ты его? — спросил я.