Побег наш расстраивался. Потапыч затревожился настолько, что объявил, что и меня не повезет:
— Как же мне теперь ехать? Его взять — не возьму, а уехать с тобой, его оставить здесь? Да он уже смекнул, что это ты со мной бежать ладишь. Нет, уж лучше подыщите себе кого другого.
Когда я рассказывал о неудаче Сундуку и Лефортовскому, к нам пришла Соня. Она жила здесь же, в избе у Потапыча, в отапливаемой светелке наверху. По ее лицу видно было, что она вся полна тревожным волнением, но не решается говорить при Сундуке. Я сказал ей, что Сундук наш. И она рассказала, что заходил к Потапычу стражник: расспрашивал хозяина про меня — дома ли я, часто ли и куда отлучаюсь, а уходя стражник проговорился, что ждет из Архангельска этап и что те конвойные, которые привезут новеньких, заберут часть здешних ссыльных, «штрафных», как он назвал, и «погонят в Усть-Цыльму». Стражник обещал:
— Вечерком зайду, опять проверю.
Мы не стали с Лефортовским таить от Сони, как сложилось дело с Потапычем. Я привык за мою короткую ссылку находить у Сони помощь во всем. Она на два года моложе меня, ей всего восемнадцать лет. Но ее ум — чудесный образец женского здравого смысла, практического чутья. Она безошибочно отличает то, что осуществимо, от того, чему так и суждено остаться пустой выдумкой. Мы подружились с той поры, как познакомились в арестантском вагоне экстренного этапа из Москвы в Архангельск. Всюду в пути и здесь, в ссылке, она была всегда моей ласковой, заботливой сестрицей. И ни одно дуновенье влюбленности не замутило нашу дружбу.
— Подожди. Не делай ничего, Павел. Я через час, может быть, приду с хорошими новостями. Я уж второй день готовлю для тебя что-то, — сказала Соня и убежала.
Я поднялся к себе в светелку. Моя комната была рядом с комнатой Сони. Пришел и задумался: что же делать? Меня не пугало даже и поехать в Усть-Цыльму. Отчего же не испытать? Какой-то мальчишеский задор подмывал: убежим и из Усть-Цыльмы. Говорят, что оттуда не было побегов, а я попробую. И вдруг радость жизни наполнила, зажгла меня. Хорошо жить, когда носишь в сердце большую мечту, когда любишь прекрасную далекую цель.
Соня вернулась действительно с хорошими новостями. Двое ссыльных, литовские крестьяне Конвайтис и Волайтис, отпускались на родину, их сослали на время военного положения, теперь в их губернии военное положение снято, и они получили «проходные свидетельства», то есть временные паспорта для проезда на родину любым маршрутом, который им пожелается избрать. Соня уговорила их дать нам эти проходные свидетельства дней на десять — пятнадцать, пока мы доберемся до Москвы и успеем оттуда прислать свидетельства обратно. А мы с Сундуком обязывались предъявлять свидетельства только в случае опасности ареста.
Разумеется, был некоторый риск для литовцев. Но для них овчинка стоила выделки: запросили они сто рублей. Запросили, и не верили, что может это сбыться: голы как соколы были оба, а сто рублей и в глаза за всю жизнь не видели, — и вдруг мечта: «Избы новые бы себе построили!»
Соня так и горела, все подробности до мелочей разрисовала: как будет пущен слух по ссылке, что литовцы уже уехали, как и где она их спрячет до получения их паспортов от нас из Москвы, как мы в Москве должны будем купить последнюю книжку «Шиповника», просунуть свидетельства куда-нибудь в середину толстого томика, между страничек, которые не разрезаны, заклеить и отправить по почте книжку ей или Марии Федоровне.
Я побежал к Потапычу. Разговор сложился короткий:
— Коль с пачпортами, мне спокойней. Ладно, за двадцать верст отсюда отвезу, а там пусть воля кума будет.
Но денег-то, ста рублей, у нас не было.
Какой тревожный, суетливый день! Опять мы собрались у Марии Федоровны. Что предпринять? Неужели отступить из-за денег? Затеянный план опять был под угрозой.
Лефортовский доказывал невыполнимость всех предлагавшихся способов добычи денег. И чем убедительнее были его доводы, тем неприятнее казалась его сухая речь, его холодная улыбка, его самодовольный скептицизм.
А закончил он так:
— У меня есть пятьдесят рублей. Я собирал на свой побег. Пусть Павел и Сундук возьмут эти деньги и потом вышлют мне из Москвы.
Соня вскочила и сжала ему обе руки.
— Какой ты милый, хороший товарищ!
Но я не принял этой благородной жертвы, а предложил другое. Сундук, выслушав меня, расхохотался. Мария Федоровна возразила «принципиально». Сундук сказал: