— Сто рублей! Сто рублей!
— По приезде на место я немедленно переведу вам.
Старик опять шевельнул губами. Я замолчал. А он и не собирался отвечать. Какой-то инстинкт мне подсказал, чего он ждет. Он, очевидно, догадывался, в чем дело, и ждал, доверюсь я ему или нет.
Мария Федоровна рассказывала про этого сурового старика, что он считал себя «последователем графа Льва Николаевича Толстого».
— Я хочу бежать из ссылки, господин Лужников. Мне не хватает ста рублей.
Старик быстро встал. Подошел к железной двери, которая вела в магазин, и наложил крючок. Затем пересек теплушку, не взглянув на меня, и скрылся в маленькую дверцу в задней стене. Я слышал, как щелкнул извне ключ в замке.
Гм, странно! Я огляделся: на окне железная решетка. Как будто я в ловушке. Но если это ловушка, то со стороны магазина крючок-то наложен изнутри, я легко могу его открыть и выйти; в магазине-то ведь не предупреждены. А может быть, он их сейчас предупредит? Может быть, надо действовать скорее?
Время шло. Старика не было. Не возвращался старик. Я не сделал ни одного движения. Какая-то непонятная гордость не позволяла мне даже шевельнуться, даже переменить позу. А он все не возвращался.
И вот он входит! Он один! Никого не привел! Протягивает мне пачку.
— Вот-с, пожалуйста! Он просит извинить его:
— Ждать вас заставил. Я сначала четыре четвертных взял, да подумал и вернулся, набрал вам рублевками. В дороге с мелочью вам будет легче.
Я поблагодарил, он ответил поясным поклоном. Смешавшись, поклонился ему в пояс и я.
Выйдя на улицу, я рассмеялся, и когда мне захотелось остановить смех, я долго не мог этого сделать.
Теперь осталось только проститься со своими. Я сказал себе вслух:
— С Соней прощусь после всех.
Хотелось мне как можно теплее попрощаться с Лефортовским. Не знаю, отчего так повелось, что каждый наш с ним разговор переходил в спор, а спор — во враждебное раздражение. Он суховат. Его чистенькая аккуратность неприятна потому, что идет только от боязливой брезгливости: он не любит ни воды, ни солнца, ни леса. Есть привкус чего-то машинного, неживого в его логике, в его уме. Но мне хотелось бы думать, что он не знает другой любви, другой цели, другой жизни, как наша борьба, наша цель, наша любовь. Мы с ним немало вместе пережили. Обоих вместе нас обожгли первые горячие лучи рассвета — это было еще в ученическом марксистском кружке. Читая вместе философов и экономистов, мы сидели как будто среди холодной ночной темноты вокруг одного и того же костра, опаленные одним и тем же пламенем, отблеск которого, по-моему, должен остаться в нас на всю жизнь.
Вначале я зашел к Марии Федоровне.
— Ах, что я вам приготовила, что приготовила на дорогу! Вы будете рады. Я берегу это и храню для вас на побег.
Я знал, что, по обыкновению, начнутся бешеные розыски. Так всегда бывало с Марией Федоровной, когда она что-нибудь особо прятала. Мария Федоровна перерыла все вещи, всю комнату.
— На потолке не смотрели? — спросил я.
Вдруг она торжествующе крикнула:
— Нашла! — и извлекла сафьяновый томик Гюйо «Эстетическая мораль» на французском языке. — Возьмите на дорогу, Павел. Здесь есть у Гюйо мысли, которые вас очень заинтересуют.
— Мария, дорогая, помилуйте!..
— Знаю, знаю, да я и не считаю Гюйо нашим, но здесь есть много, что очень пригодится в социалистическом обществе.
— В социалистическом обществе — допускаю. А сейчас, при побеге из царской ссылки? Вообразите, Мария: литовский крестьянский парень Конвайтис, двадцати четырех лет, читает французского философа на французском языке! Куда как конспиративно!
— Верно, Павел! Это ведь верно! Я как-то и не подумала об этом.
Но Марии Федоровне очень хотелось, чтоб я взял от нее какой-нибудь подарок в дорогу. У нее были хорошие северные рукавицы на меху. И как я ни отказывался, она объявила:
— Я сама положу их вам в карман полушубка, и не смейте возражать!
Я видел, как она по рассеянности сунула рукавицы в карман своего драпового пальто, висевшего на гвоздике рядом с моей шубой. Когда я собрался уходить, Мария Федоровна потребовала, чтобы я померил рукавицы:
— Хочу видеть, как они на вас.
Я отказался.
Мы условились с Марией Федоровной, что я приду вечером в шахматный клуб, — так называли мы комнату, которую в избе одного рыбака нам уступал по вечерам для игры в шахматы один из ссыльных товарищей. Клуб этот был известен исправнику, и каждый вечер до самого закрытия, то есть до одиннадцати часов ночи, там сидел стражник. Как в заправских клубах, у нас по очереди дежурили наши старшины. Мария Федоровна взялась вывесить заранее объявление, что сегодня вечером из старшин дежурю я.