Асаня стоял посреди избы с забинтованной головой и правой рукой на перевязи.
— Кто это тебя отделал? — спросил Георгий, сжимая левую здоровую руку Асани.
— Чепуха… Заживет. Мотоцикл жалко. Видел его? А ты что же это? Пальтецо на рыбьем меху? Закалел?
— А ты все такой же, — произнес Георгий, отпуская руку друга. — Все такой же.
Этим он хотел сказать, что Асаня по-прежнему невзрачный, ребячливый, но, всматриваясь в его лицо, заметил изменения, о которых не хотелось да и не нужно было говорить: кожа щек одрябла, нос как будто стал больше и острее, под глазами набухли мешки, да и сами глаза смотрели как-то жалобно, виновато. Сколько ему? Двадцать семь… До старости еще далеко, но она уже проступает то там, то здесь… И вместе с тем Асаня был какой-то обновленный, в чистой клетчатой рубашке, гладко выбритый. Георгий помнил его другим: в старой замызганной гимнастерке, вечно обросшего, нестриженного, в кирзовых пыльных сапогах.
Георгий сбросил пальто и стал ходить по избе, размахивая руками, чтобы разогнать кровь. Асаня посмотрел на него и сказал:
— Надо принять меры. Ты посиди, я сейчас…
Надел стеганку, напялил на забинтованную голову шапчонку и ушел.
Георгий ходил по комнате и пытался по обстановке, по вещам понять, как живет его друг. Избе давно пора на слом, но вещи в ней новые — шифоньер с зеркальной дверцей, круглый стол, дубовые стулья, ковер на стене. Видно было, что живут здесь не бедствуя. Что еще? Книги, но все больше по бухгалтерскому учету, значит, Пастуховой.
Асаня вернулся с бутылкой водки. Быстро обернулся, словно бегом бегал. Глаза блестели радостно, щеки разгорелись на морозе.
— Ты в печку загляни, — кивнул он Георгию.
Георгий сам открыл заслонку русской печи, вытянул ухватом чугунок с горячими щами. Все он делал, как у себя дома, не чувствуя стеснения, как будто не пять лет не видел друга, а пять дней.
Потом уже, за столом, разглядывая Асаню, который уселся напротив, он отметил, что все-таки Асаня почти не изменился: те же спокойные светло-серые глаза, те же толстые губы, улыбающиеся бесхитростной улыбкой. И постепенно согреваясь, Георгий ощутил острое чувство счастья. Он теперь не думал ни об институте, ни о Ксане, ни о будущем. Он чувствовал, что Асаня рад его приезду, и этого было достаточно.
— Значит, женился? — спросил Георгий. — Ну и как?
— Привыкаю потихоньку. Жена в хозяйстве — вещь полезная.
— Какое у тебя хозяйство?
— А вон — щегол.
Асаня кивнул в сторону окна, где висела клетка.
Георгий всматривался в лицо друга и думал: «Неужели он смог полюбить ее?» Это не укладывалось в голове. Как можно было любить Пастухову? Он никогда не знал ее близко, но всегда испытывал к ней недоброе чувство, особенно в те годы, когда отняла она у его матери последнее женское счастье.
— Про Светку я слышал уже. А своих-то не предвидится?
Спросил и понял, что спрашивать, пожалуй, было не нужно. В лице Асани мелькнуло неудовольствие, которое он сразу попытался подавить. Ответил только:
— Светка тоже моя…
Асаня потянулся к бутылке. Георгий прикрыл ладонью свой стакан.
— Это почто так-то? — удивился Асаня.
— Согрелся — и точка… Я, честно говоря, последнее время до чертиков… А теперь решил — хватит. Ну ее к шутам.
Георгий отодвинулся вместе со стулом от стола.
Асаня допил один. Поморщился.
— А бутылек давай спрячем. А то Катя скоблить будет. После этого, — он показал на перевязанную голову, — я тоже зарок дал…
Нет. Асаня уже не тот, что прежде, это ясно. Раньше вся его душа была перед Георгием нараспашку, а сейчас словно задернута шторкой от посторонних глаз, а за шторкой — та женщина…
— Дядя как?
Асаня оживился.
— Иван Леонтич? А что ему сделается? Задубел — не курит, не пьет. Он нас с тобой переживет.
— Где он поселился?
— У вас…
Это означало, что Иван Леонтич поселился у родной своей сестры, матери Георгия. А о матери Георгий говорить не хотел.
— Ты знаешь, зачем я сюда? Ехал, думал тебя увезти, на юг куда-нибудь. Да, видно, зря ехал… Ты, я вижу, прочно якорь бросил.
— А как же институт твой?
— С институтом все. Завязал. Я теперь вольная птица.
Асаня посмотрел внимательно, отвернулся.
— И надолго на юг?
— На год. Может, на два. А может, и насовсем. Если поживется. А все же махнем?
— Плохой я теперь махальщик.
В это время за спиной Георгия что-то зазвенело.