Так одного за другим я уволил шесть человек. Это было нелегко. Мне казалось временами, что я режу без наркоза самого себя. Лоб мой покрылся потом. Иногда я оставлял книжку, ходил по избе и проклинал ту несчастную минуту, когда ко мне явилась миловидная учительница. Было чистым безумием браться за такую заплечную работу. И ради чего? Я даже не знал, как ее зовут.
После нескольких вечеров исчерканная вдоль и поперек пьеса походила на дом после артиллерийского обстрела. Мне пришлось даже кое-что дописать, чтоб не видны были пробоины. Так фанерными щитами маскируют то, что разрушено снарядами.
Мой товарищ, Минька Чеканов, был долговязый, нескладный паренек лет четырнадцати. Впервые я встретил его летом на сенокосе. Тогда его необычайно заинтересовали мои очки. Некоторое время он смотрел на них с недоумением, полуоткрыв рот.
— Это как называется? — спросил он наконец.
— Очки.
— А пошто они тебе?
— Чтобы лучше видеть.
— А ну, дай спробую!
Он неумело нацепил на нос очки, недоверчиво посмотрел вокруг.
— Ничего не видно. — Возвращая мне их, проворчал с обидой: — Я тебя по правде спрашивал.
Я пытался объяснить ему, что такое близорукость и как линзы преломляют лучи, но, кажется, он так и не поверил мне.
Теперь, осенью, мы с Минькой работали в колхозном амбаре, помогали девчатам веять семенное зерно. Он-то и рассказал мне, что здешнюю учительницу зовут Александра Петровна, что живет она в школе и ведет все четыре класса.
— А зачем она тебе? — подозрительно сощурился Минька.
— У меня дело к ней.
Минька по-взрослому усмехнулся.
— Не отломится твое дело. Даже не думай. — Помолчал и еще раз усмехнулся. — Это тебе не Дуська Молотилова.
В этот день я после работы пошел к Александре Петровне. По дороге у ручья я старательно вымыл руки и лицо, вытряхнул пыль из одежды. Школа стояла по другую сторону лога, окруженная голыми прозрачными березами. Весь двор ее и тесовая крыша желтели опавшими листьями. И на дороге, проходившей мимо, тоже лежали листья. По ней двигался обоз с хлебом, и листья, прилипая к мокрым колесам, кружились, описывая циклоиды.
Учительница жила в небольшой комнате при школе. Комната эта поразила меня целомудренной чистотой. Узкая железная койка, застеленная серым солдатским одеялом. Голубенькие занавески на окнах. Выскобленные до восковой желтизны полы. Полка с книгами и тетрадями, букетик осенних веток на столе.
Девушка сидела у окна и вязала перчатки.
— Ах, это вы! — непроизвольно вырвалось у нее, и я понял, что ждала она не меня.
Она предложила мне единственный стул и стала просматривать пьесу. В окно глядело бесцветное холодное солнце. Оно уже наполовину скрылось за березами. Сквозь белую старенькую кофточку Александры Петровны просвечивали худые детские лопатки. Она почувствовала мой взгляд, обернулась и спросила строго:
— Сколько оставили? Семь? Надо шесть.
— Меньше семи невозможно.
— Ефросинью Потаповну надо убрать.
— Тетку Карандышева? Да что вы! Не могу, Александра Петровна!
Девушка улыбнулась.
— Не надо на «вы» и не надо «Александры Петровны». Я просто Шура.
— Шура! Дорогая! — взмолился я. — Вы не знаете, чего мне стоило зарезать шесть человек. Ведь это живые люди!.. А Ефросинья Потаповна — скромная старушка… Я и без того чувствую себя убийцей.
— Ладно уж, как-нибудь постараемся…
Разговор был окончен, но мне не хотелось уходить. Словно я приблизился к костру, пригрелся около его тепла, и трудно было уйти от него в холод. Я попросил разрешения посмотреть книги.
— Пожалуйста, — сказала она. — Но у меня мало… Что привезла с собой, то и есть. Только самое нужное.
— А вы давно здесь?
— Второй год.
На полке стояли «Русская история в самом сжатом очерке», «Как закалялась сталь», «Дело Артамоновых», «Педагогика» и среди них почему-то «Уход за трактором». Все, кроме последней, я читал. И вдруг за стопкой новых тетрадей мелькнул знакомый коричневый томик — стихи Есенина. Я вынул его и стал просматривать оглавление.
— Это тоже самое нужное?
Шура взяла книгу у меня из рук, поставила на место.
— Не самое, но нужное.
— Не бойтесь, я никому не скажу.
— Я знаю, что не скажете… А хоть бы и сказали — все равно он хороший поэт. Лучше, чем ваш Уитмен…
Я не стал спорить и, чтобы переменить разговор, спросил:
— Шура, у вас есть родные?