— Паратов! — крикнула она счастливым голосом. — Где Паратов? Вася!
Василий Занин курил на крыльце. За ним побежали. Он вошел и присел на парту отчужденный, хмурый.
— Действие второе, явление восьмое, — объявила Шура, на секунду выскользнула в сени и тут же появилась снова. Но это была уже не прежняя Шура.
Она вошла и остановилась в двух шагах от двери, словно не в силах идти дальше. Она взглянула на Василия, и лицо ее вспыхнуло румянцем смущения.
Василий быстрой легкой походкой пошел ей навстречу, поклонился, целуя руку.
— Не ждали?
В голосе его звучала легкая ирония, сознание своей власти над любящей его девушкой. Он был уже не тракторист, а Паратов. И Лариса с болью и упреком, с приглушенной страстью ответила:
— Нет, не ждала. Я ждала вас долго, но уже давно перестала ждать.
— Отчего ж перестали ждать? — спросил Паратов, поднимая притворно брови и дерзко смотря ей в лицо своими светлыми жесткими глазами.
— Не надеялась дождаться. Вы скрылись так неожиданно, и ни одного письма…
В голосе Паратова послышалось непритворное волнение:
— Извините! Я виноват перед вами. Так вы не забыли меня, вы еще… меня любите? — Он подождал, радуясь силе своих слов. — Ну, скажите, будьте откровенны!
Лариса отвернулась, комкая в нервных пальцах белый платочек.
— Конечно, да. Нечего и спрашивать…
У меня даже сердце дрогнуло, так это у нее искренно получилось.
Но дальше пошло хуже. В девятом явлении появилась веснушчатая Огудалова-Дуся, которая безнадежно путала слова, вышел Карандышев-Минька — нелепый, долговязый. У него ломался голос, он то басил, то неожиданно срывался на дискант, и все озирался, как пойманный воришка. Дядя Паша — милейший добродушный старик — играл мрачно и к словам Кнурова прибавлял зачем-то свое «так сказать». Внезапно замолчав на полуслове, он взял в углу берданку и ушел на ночное дежурство.
Лампа вскинула коптящий язык, замигала, готовая погаснуть.
— Керосин кончился, — крикнул кто-то.
Лампу унесли доливать. В темноте на мою руку легла легкая рука, и Шурин голос спросил:
— Это вы? Ну как?
— Шура, — сказал я. — У вас талант. Настоящий талант. Вы знаете об этом?
— Ничего я не знаю. Вы скажите, как получается?
— У вас и Василия очень хорошо, а вот Чеканова вы недооцениваете, ему можно бы дать сразу две роли — мужскую и женскую.
Шура не поняла или не захотела понять моей шутки.
— Вы бы видели, как он начинал… Он уже многому научился.
Она была права. Я вспомнил Миньку, каким он был летом, на полях. Он, действительно, уже многому научился.
— Скажите, — спросила Шура, — а можно будет заменить пистолет Карандышева ружьем? Пистолета мы нигде не достанем.
— Можно, только, когда он будет стрелять в вас, становитесь подальше, а то Михайловка останется без учительницы.
Прошло несколько дней, и опять ко мне пришла Шура. Как и прошлый раз, играл костерчик на шестке русской печи, и его красные блики осветили ее лицо. Но лицо это было опустошенным, измученным, словно после тяжелой болезни. Она протянула мне книжечку Островского.
— Вот, — проговорила она, глядя куда-то мимо меня. — Нужно сократить роль Паратова. Насколько только возможно. Чтоб меньше учить.
— Но Василий и так хорошо знает роль.
— Он не будет играть. Он уходит на фронт.
— Но у него броня.
— Он идет добровольцем.
В избе стало очень тихо. Костерчик угасал. Я подбросил в него хвороста.
— Паратова будет играть Вера Самсонова, — сказала Шура.
Я предполагал уехать в средних числах октября, но отъезд мой задержался. Наступил день спектакля. К этому времени вывезли хлеб из клуба. Зерна уже не было, но во всем здании стоял его крепкий запах.
Зрители пришли со своими скамейками. В темноте зала мерцали огоньки цигарок. Сквозь щели между досок, которыми были забиты окна, смотрели осенние звезды и тянуло морозом.
Старенький занавес светился дырами. Я сидел в первом ряду на сосновом бревне, и мне слышно было, как артисты готовились к выходу.
— Где белая фуражка Паратова?
— Минька, отвернись, кому говорят? И придумал же кто-то эти брюки… Как их закрепить?
— А вот ремень.
— Ничего не получается.
— Смотри, тут дырки, как на подпруге. Дай помогу.
— Да они мне узкие.
— Минька! Опять? Ты у меня получишь.
В зале захлопали тугими большими ладонями. Между полотнищами занавеса просунулась Клава — счетовод колхоза, сегодня суфлер. Изо рта ее вырывался пар.