— Товарищи! Тише! Мы сейчас покажем вам пьесу Островского «Бесприданница». Дело происходит до революции. Содержания объяснять не буду. Сами увидите. А курить давайте кончать. Артисты кашляют.
Старая женщина, сидящая со мной рядом, поднялась со своего места, приоткрыла уголок занавеса и крикнула на сцену:
— Дуська! Ты что, очумела? Пошто плечи-то заголила? Простынешь, язви тя!
— Мне жарко, мама! — откликнулся звонкий голос Огудаловой-Дуси.
— Начинаем! — крикнула Клава и скрылась.
Чьи-то руки схватили занавес посредине и растащили его в разные стороны.
На сцене за столиком дядя Паша-Кнуров в чужом черном костюме. Брюки его слишком длинны и внизу подвернуты. В руках у него газета, он важно читает ее, откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу. Девичьей походкой с тростью в руке появился Вожеватов. Певучим голосом воскликнул:
— Мокий Парфеныч! Честь имею кланяться!
Кнуров строго взглянул на него.
— А, Василий Данилович!
Так началась наша с Островским пьеса.
Она шла два часа, а мороз все крепчал. В зале слышались подавленные вздохи:
— Грехи мои тяжкие… Ей-богу, насмерть закалею.
— Пошто я валенки-то не обула?
В антрактах зрители вскакивали, топали ногами, чтобы согреться, но никто не уходил, только покрикивали на сцену:
— Ребята, давайте поживей. Совсем пропадаем.
Когда грянул выстрел Карандышева, кто-то в темноте запричитал:
— Батюшки мои светы, что ж это деется? Убил ее, сердешную.
…Домой я шел в толпе и слышал, как около меня мужской голос уговаривал кого-то:
— Марья, слышь? Хватит тебе… Ну, чего ты? Это ж пьеса…
И женский голос сквозь всхлипыванья ответил:
— Оставь ты меня… Дай поплакать не о своем.
И потом дома я никак не мог уснуть, ворочался на своей полынной постели, и эта фраза все не выходила у меня из головы: «Дай поплакать не о своем. Дай поплакать…»
Недели через две я уехал из Михайловки с последним обозом хлеба. Стояла морозная сушь, земля томилась по снегу. Легкий иней покрывал жесткую дорогу. На передней подводе под красным флагом сидел Минька Чеканов, кутаясь в брезентовый дождевик.
Я проводил глазами мою избушку. Теперь журавль опять единственный ее жилец.
Вот проплыло мимо кладбище с серыми крестами в темно-зеленом глухом ельнике.
Вот гулкий мостик, по которому пугливо простучали некованые копыта лошадей. Ремонтировали мы его вдвоем с дядей Пашей в первые дни моей работы. Я узнал даже новое бревно, которое мы с ним положили. Оно еще не успело потемнеть.
Когда обоз поравнялся с березовой рощей, я попросил Миньку придержать лошадей, соскочил с воза и побежал к школе.
В сенях стояла ребячья обувь: валенки, ботинки, галоши, чуни. Они выстроились ровным рядом, как солдаты. Сдерживая дыхание, я прислушался. Из-за фанерной двери слышался Шурин голос. Она читала стихи:
Я тихонько, чтоб не помешать ей, приоткрыл дверь. Шура стояла перед классом, но не у учительского стола, а впереди, одну руку положив на плечо какой-то девчушке, а в другой держа раскрытый учебник. Но она не заглядывала в книгу, а читала на память:
Это были мои любимые никитинские стихи, знакомые мне с детства, но читала она их совсем по-своему, словно беседовала. И я понял, что Шура видит сейчас не только лица детей, а и просторные степи Донбасса, черные треугольники терриконов на горизонте, дорогу, изрытую гусеницами танков, и черный дым пожара, уходящий в небо. И на этой дороге своего Василия…
Все было в ней как будто прежнее: те же туфли со стоптанными каблуками, те же русые, коротко остриженные волосы, открывающие сзади белую молодую шею и затылок, какая-то вязаная старушечья жакеточка поверх знакомой кофточки. Но было и другое, чего я прежде не замечал: то самое, что озаряет женщину таинственным светом новой жизни и делает ее такой красивой; то, что течет от поколения к поколению и чему нет дела ни до войны, ни до одиночества, ни до надвигающейся тяжелой зимы.
Она не заметила меня, не оглянулась, и хорошо, потому что я все равно не сумел бы сказать того, что чувствую. Это ведь была совсем не любовь, а может, именно любовь, такая, какой она должна быть…
Я дослушал стихи и, когда умолк звук ее голоса, неслышно прикрыл дверь.